Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - Марианна Басина

«Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб… обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести, осчастливить вас своим посещением…»

Спустя некоторое время, прочитав «Бедных людей», модный писатель и светский денди граф Соллогуб сам разыскал их автора. Войдя в его квартиру, окинул удивленным взглядом маленькую комнату и поношенный сюртук хозяина, заметил, что рукава сюртука были чрезвычайно коротки, точно его шили на кого-то другого. Федор Михайлович предложил гостю кресло, как увидел Соллогуб, единственное в комнате, старомодное и ветхое. На все вопросы о своем романе Достоевский отвечал негромко, скромно и весьма неопределенно. Посидев минут двадцать, граф поднялся и, прощаясь, очень звал к себе.

— Нет, граф, простите меня, — Достоевский как будто смутился, — я, право, в большом свете отроду не бывал и не могу никак решиться…

— Полноте, любезный Федор Михайлович! Мы с женой принадлежим к большому свету и ездим туда, но к себе его не пускаем!..

Граф настаивал, Достоевский отнекивался, но, наконец, пообещал как-нибудь посетить Соллогуба.

Разумеется, всеобщее внимание к его особе и повсеместное любопытство на его счет приятно тешили самолюбие молодого писателя. Но куда больше, чем эта шумная известность, радовало его то, что он как свой, как равный — нет, пожалуй, как первый среди равных! — принят был в кругу избранных, в кругу Белинского.

«Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих». Пылкий критик проникся к юному автору «Бедных людей» истинно отеческой нежностью. Его умиляла даже внешность Достоевского — то, что он был невысок, худощав, бледен.

— Невелика птичка, — говорил Белинский приятелям и указывал рукой чуть не на аршин от полу, — невелика птичка, а коготок востер!

Немало удивились приятели, когда увидели, что «птичка» ростом выше самого критика. Но Белинский-то смотрел на своего нового любимца глазами многоопытного, умудренного жизнью наставника. Он хотел объяснить Достоевскому его самого. Обещал после выхода «Петербургского сборника» написать большую статью о «Бедных людях».

— Да вот увидите, — говорил Белинский, — я буду писать. Тогда только раскроется все художественное значение «Бедных людей». Это такой роман, о котором можно написать целую книгу вдвое его толще!

— Признаюсь, — пожимал плечами Достоевский, — я не нашел бы, чем наполнить и коротенькую рецензию. Похвала коротка — а если растянуть ее, выйдет однообразно.

— Это только доказывает, — улыбался Белинский, — что вы не критик и взялись бы не за свое дело. Разбирать подобное произведение — значит выказать его сущность, значение, причем легко можно обойтись и без похвалы: дело слишком ясное и громко говорит само за себя — но сущность и значение подобного художественного создания так глубоки и многозначительны, что в рецензии мало только намекнуть на них.

И. С. Тургенев. Рисунок К. Горбунова. 1846 г.

Подолгу просиживали они, беседуя, в скромном кабинете Белинского. Эта тесная комнатка запомнилась Достоевскому на всю жизнь. Два окна, направо от окон большой письменный стол, рядом конторка. Над столом множество портретов — великие писатели, друзья. Вдоль других стен — высокие стеллажи с книгами. Книги с верхних полок Белинский доставал с помощью складного табурета-лесенки. На подоконниках цветы — множество горшков с цветами. И нигде ни соринки, безукоризненная опрятность и чистота.

Для него — и для него одного! — здесь часами говорил человек, к суждениям которого жадно прислушивались во всех уголках России.

«…Привязавшись ко мне всем сердцем, — вспоминал Достоевский, — он тотчас же бросился, с самою простодушною торопливостью, обращать меня в свою веру. Я нисколько не преувеличиваю его горячего влечения ко мне, по крайней мере, в первые месяцы знакомства. Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма».

— Нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставленными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, — горячо восклицал Белинский, — нелепо и жестоко требовать от человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел!..

Зажигаясь собственной речью, отчего лицо его покрывалось лихорадочным румянцем, а глаза горели, Белинский говорил о необходимости устроить человеческое общество на новых, справедливых началах и провозгласить новую мораль взамен христианской морали старого мира.

— Христос, если бы родился в наше время, — сказал он как-то, — был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и нынешних двигателях человечества.

— Ну, нет! — подхватил бывший при разговоре один из друзей Белинского. — Ну, нет! Если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его.

— Да, — согласился Белинский, — он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними!..

Помочь несчастному, страждущему человечеству — ведь именно об этом мечтал и он, Федор Достоевский. Пусть не все мысли Белинского разделял он вполне, но сама безоглядная решимость этого болезненного, одержимого человека завораживала, захватывала его, и на дружескую горячность Белинского сердце его отвечало не менее пылкой и радостной привязанностью.

Так же скоро и как-то особенно доверительно сошелся Достоевский с Николаем Алексеевичем Некрасовым. Всегда немногословный, сдержанный, Некрасов наедине с Достоевским неузнаваемо менялся, душа его будто приоткрывалась. Он начинал говорить порывисто, со страстной откровенностью. Однажды рассказал о своем ужасном детстве, о безобразной жизни помещика-отца, о своей покойной матери, которую нежно любил, о неутешных детских слезах — как он рыдал, обнявшись с матерью, где-нибудь в уголке, украдкой, чтобы не увидели. И боль этого так рано истерзанного сердца слышалась теперь Федору Михайловичу в горьких гневных стихах, которые читал ему Некрасов:

И вот они опять, знакомые места,Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,Текла среди пиров, бессмысленного чванства,Разврата грязного и мелкого тиранства;Где рой подавленных и трепетных рабовЗавидовал житью последних барских псов,Где было суждено мне Божий свет увидеть,Где научился я терпеть и ненавидеть…

В начале ноября к Белинскому пришел только что вернувшийся из Парижа молодой поэт Иван Сергеевич Тургенев. Его и Достоевского тотчас представили друг другу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});