Волк: Ложные воспоминания - Джим Гаррисон

Рино, Фэллон, Остин, Или. Господи, я поехал не в ту сторону и потратил почти неделю, чтобы вновь попасть в Солт-Лейк-Сити. Понятно, почему они надумали испытывать атомную бомбу в этом штате — я бы на их месте сделал то же самое, только поближе к центру. Рино — это remuda[85] разводов. Я приехал в полдень с тремя долларами, а к часу дня у меня остался всего полтинник — после пятицентового убожества игральных автоматов и сэндвича с алюминиевым ростбифом, побрызганным табаско, чтобы получился сэндвич с алюминиевым ростбифом и табаско. Еще был холодный чай в мутном пластиковом стаканчике со следами губной помады. Чьи это губы, интересно мне знать, и кто ее целует сейчас и куда именно. На жаркой асфальтовой улице остановился у бордюра полицейский и теперь смотрит на меня из кондиционированной прохлады патрульной машины. Кружу, стараясь держаться поближе к семейству, разглядывающему в витрине ковбойские шляпы, расшитые бисером мокасины и амулеты из бирюзы. Через дверь клуба видно, как женщина с большой кучей серебряных долларов играет на двух автоматах сразу. Может, из Дейтона, Огайо, приехала разводиться, поскольку этот блядский брак за пятнадцать лет ничем не наполнил ее жизнь и не расширил горизонты. Обернувшись, вижу, что полицейская машина стоит на другой стороне улицы и теперь уж точно наблюдает за мной. Маленькое лицо и большие солнечные очки напоминают увеличенную фотографию мушиной головы. Жужелица жужжит. На углу у пустующего участка стоит передвижная застекленная тележка. Я подхожу поближе, принюхиваясь к жареной вате, карамельной кукурузе и хот-догам. Прошу у девушки в белом фартуке стакан воды, и она отвечает, кока-кола шипучка апельсиновая пепси-кола арси-кола доктор пеппер севн-ап лаймовая вишневая крем-сода.

— Мне стакан простой воды.

— Воды нет, — говорит она, глядя на полфута выше моей головы.

— Кока-колу со льдом.

Выпиваю тремя глотками и протягиваю девушке стакан. Она без слов указывает на мусорный бак слева от меня.

— Воды, пожалуйста.

Она наливает в стакан воды со льдом.

— На воде много не заработаешь.

— Спасибо.

Я уже ухожу, но тут слышу:

— Эй, ты.

Ясное дело, легавый. Я сижу в его прохладной машине, а он копается в моем бумажнике. Я рассказываю об ограблении в Сан-Франциско, мол, потому с удостоверением личности напряженка. Радио скрежещет. Хорошо тут сидеть, прохладно. Он называет в трубку мое имя и ждет минут пятнадцать, пока там прольют свет на мои безымянные подвиги.

— Я тебя отвезу, куда надо.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Не умничай.

Проезжая мимо тележки, киваю девушке, она улыбается и машет мне рукой.

— Куда мы едем? — спрашиваю я.

Он не отвечает. Он ведет машину левой рукой, а правую держит на кобуре. Чемпион по скоростной стрельбе, кто бы сомневался. Мэтт Диллон и Роберт Митчум[86] в стотридцатифунтовом мешке фасоли. Если кого интересует мученичество, было бы здорово выхватить из кармана «беретту» и всадить шесть пуль ему в брюхо, чтобы не срикошетило от значка. Но наверняка же он методист и церковный привратник, а также член клубов орлов, лосей и львов, дома — жена с маленькими орлятами, обожающими эту стальную браваду. На окраине города он говорит, чтобы я вылезал из машины и трюхал пешком, потому что стопить запрещено законом. Я стою, пока он разворачивается в воронке гравия и пыли, обдирает на нескольких ярдах колеса и укатывает обратно в город. Полштата за базуку. Или сорвать чеку на гранате, пока вылезаешь из машины, и вот он переключается на вторую передачу, а я смотрю и слушаю, как эта колымага разлетается оранжевым взрывом. Я зашагал прочь, после колы осталось сорок центов, солнце жарит градусов по меньшей мере на сотню, рот уже сухой, как асфальт. До дома две тысячи миль.

Каким нужно было быть идиотом, чтобы выбрать на развилке 50-е шоссе вместо 45-го и 90-го, добираться через Виннемукку и Элко вместо главной дороги. Переться в Фэллон ради того, чтобы купить пиво каким-то тинейджерам, притом что мне самому нет двадцати одного года, хотя с виду и не скажешь. Две коробки и доллар за работу. Я обошел весь Фэллон и на другой стороне города через несколько минут поймал машину прямо до въезда на секретную авиабазу, где торчали на жаре два охранника в блестящих белых шлемах. Я прошел по дороге несколько сотен ярдов и стал ждать. Пустыня вокруг меня казалась безграничной и враждебной: природа в тотальной войне сама с собой, а дорога — тонкая цивильная ленточка, протянутая через много неизмеримых миль песка и бурого камня. Говорят, здесь есть жизнь, в пустыне полно загадок, но все это не мое, мне нужна зелень. За двенадцать часов стояния мимо проехало всего три или четыре машины, у меня треснула нижняя губа, голова кружилась от голода и жажды, наступил вечер, но жара не спадала. Дышать в печке. Здесь ямы тянутся к центру земли. Я перешел дорогу и побрел назад к Фэллону, почти не чувствуя ни зубов, ни языка, ни болтавшихся по бокам рук. Через несколько миль я услышал шум мотора, но не поверил своим ушам — несколько машин сегодня уже пронеслось передо мной на подушке воздуха, на волне жара. Но эта остановилась. Муж и жена; когда я залез внутрь, они посмотрели на меня, и она сказала: Господи Иисусе. Он протянул мне банку теплого пива, которую я выпил за несколько глотков, потом еще одну. Хватит, тебе нужна вода, сказала жена, посмотри на свое лицо. Я посмотрел в зеркало заднего вида, губы у меня были черными и в трех местах растрескались, а белки глаз все в кровавых прожилках. Поджарился. Они выпустили меня из машины, и я пошел в кафе-казино. Заказав чашку кофе, я пил воду, пока не распух. Зал был почти пуст, и пока официантка меняла зерна в кофейной машине, ко мне подошел какой-то человек. Он спросил, не застрял ли я здесь, и я сказал «да». Тогда он сказал, что лучше всего выбираться на север, и я ответил, что теперь уже знаю. Я спросил его, где тут телеграф и когда он открывается, потом отошел и позвонил старому другу в Мичиган за его счет. Отцу я звонить не мог, у него обычно еще меньше денег, чем у меня. Я сказал другу, что застрял в Фэллоне, Невада, потом для пущего драматизма добавил, что полиция, наставив на меня дуло, велела убраться из города сразу после рассвета и что у меня всего тридцать центов. Он похихикал и спросил, есть ли там публичные дома, и я сказал, да, но четвертака на них не хватит. Он сказал, что прямо сейчас вышлет мне телеграфом двести долларов, а я сказал, что хватит и ста пятидесяти. Я вернулся к стойке, выпил еще воды и завел разговор с официанткой и хозяином. Она поставила передо мной гамбургер, и я сказал, у меня нет денег. Он махнул рукой и сказал, что слышал мой разговор по телефону и что автобус все равно уезжает только утром, и я заплачу, когда получу свой перевод. Вошли три пайюта и попросили вино навынос. Они были в каком-то рванье, но на одном — неотформованный стетсон. Продав им вино и вернувшись, хозяин рассказал мне историю, как он сам, демобилизовавшись после Второй мировой, добирался стопом до дома и уже за Топекой сцепился с двумя легавыми, те отлупили его так, что в госпитале для ветеранов ему потом пришлось скручивать челюсть проволокой. Все это за то, что он участвовал в высадке в Нормандии, пронесся через всю Францию и одним из первых вошел в Париж. Он сказал, что всегда хотел вернуться в Париж, потому что пил там до одурения и трахал благодарных француженок так, что похудел на десять фунтов. Еще он сказал, что очень хотел тогда взять свое ружье на антилоп, «уэзерби» калибра 6,86 мм, приехать в Топеку и поглядеть на обоих легавых в перекрестье четырехкратного бушнельского оптического прицела. И разнести им бошки. Но об этом нечего даже и думать. Я ушел из казино после того, как он сказал, что можно спать в парке, а если заявится полиция, объяснить, что меня послал туда Боб. Есть еще на свете хорошие люди, всех странников что-то связывает, как бы давно те ни странствовали. Забавно, что чаще всего тебя сажают в машину мужики с татуировками и крепкими мускулами. Ничего не боятся. Вспоминаю, как мы с друзьями перепугали в баре студентов. Дело было летом, и я, намереваясь бросить курить, жевал табак, а студенты просто шлялись по злачным местам и ловко расколошматили нас в бильярд. Мой приятель пригнулся за спиной самого наглого, которого я тут же толкнул, плюнул табаком в лицо, и тогда мой приятель засадил ему ботинком под ребра. Студенты разбежались, а нам стало стыдно. Они, конечно, слабаки, но мы и сами были наполовину студентами, хотя таких, как эти, терпеть не могли. После нескольких стаканов мой друг сказал, что вовсе не пинал его, а только пытался сорвать земляческий значок.

После второго сеанса из кинотеатра стали выходить местные, я засмотрелся на одну девушку с длинными светлыми волосами и в невероятно тесных «ливайсах». Возьми меня домой. Фонари над входом погасли, и по главной улице с рычаньем проехал грузовичок, едва не задев киношников. Я прошел несколько кварталов до парка. Приятно гулять под холодным ветерком и под комками тополиного пуха. Слышится стрекотание сверчков, а в оранжевой дымке города рокот разгоняющихся машин. Ночь безлунная. Над входом в парк горят фонари, по земле разбросаны пивные банки. Я укладываюсь на стол для пикника, но из полусна меня выдергивает страшноватое рычание собак. Где мой нож. Самая большая, кажется, смесь колли с овчаркой, с ворчанием приближается к столу. Я говорю ласково, иди сюда, малыш, и она начинает прыгать и вилять хвостом. Вот уже вся четверка скачет вокруг стола, чтобы их погладили. Потом в парк заруливает машина, и собаки убегают. По радио опять кантри, две пары что-то пьют, а в свете фар — я. Эй, пацан, что ты там делаешь, окликает меня мужчина. Сплю. Они смеются и говорят, чтобы я шел куда подальше, потому что они тут немножко погуляют. Я встаю и ухожу из парка подальше от их машины. Пожалуйста, отстаньте от меня — я так устал, что, если меня кто-то ударит, всажу нож по самую рукоятку. Через десяток кварталов я вижу школу и иду через зеленую лужайку к окружающим ее кустам. Лезу в заросли и, пока устраиваюсь, замечаю, как по середине улицы трусит та самая четверка собак. Мои друзья. Школьная радость. Теперь еще девчонку в «ливайсах» или под сиренью на зеленом лугу. Садись в автобус и вали отсюда к чертовой матери, спать будешь под дизельный вой на широком заднем сиденье. От здания пахнет мелом и очистителями, или мне кажется. Правда, все школы пахнут одинаково? Хорошо, если в городе нет гремучих змей, а то я видел одну такую на дороге, раздавленную и засиженную мухами. Жирную, с большой головой. Я отрезал вонючие гремучки и сунул их себе в карман. Запах гнилых огурцов. Только греметь ими не надо, а то ее братья и сестры услышат и надумают заявиться из пустыни в гости. Интересно будет проснуться под одеялом из гремучих змей. Или на здоровом шаре из спящих змей вместо подушки — как они скручиваются клубком и устраиваются на зимнюю спячку в норы к луговым собачкам. Притащить их на завтрак и перепугать народ в городе. Почти не спать четверо суток, и мои адреналиновые железы уже размером с детскую головку. Сейчас меня найдет девчонка в «ливайсах», но стянуть их с нее будет невозможно, тогда я засажу ей между грудей, как наутро той библиотекарше из Беркли, глядя на каждый из этих непроизвольных и бездумных выпадов. Мне бы яичницу или стейк. Я повернулся лицом к улице и заснул, не сводя слепого глаза с углового фонаря.