Критика криминального разума - Майкл Грегорио

— Вы несправедливы, сударь! — запротестовал я.

Яхманн вновь отмахнулся от моих возражений.

— Я давно почувствовал что-то неладное после упоминаний вашего имени, — продолжал он, с трудом сдерживая эмоции. — Оно всегда производило на него слишком сильное впечатление. В поведении профессора возникало нехарактерное для него возбуждение, какая-то безумная рассеянность во взгляде. Нечто совершенно чуждое ему, абсолютно на него не похожее. Это началось с того дня, когда профессор пригласил вас на обед. Само по себе названное приглашение было беспрецедентным.

— Но почему, сударь?

— До того он ни разу не приглашал чужого человека к себе домой. Ни разу! — Он пристально взглянул на меня. — Что-то в вас возбудило его интерес. Что-то в ваших поступках. Или, возможно, нечто в наших словах.

— Вы ведь знаете, почему он пригласил меня, — ответил я с горячностью. — Я только что прибыл из Парижа, и профессора Канта интересовало, что я там видел.

Яхманн мрачно кивнул:

— Я помню ваш рассказ о том, что вы видели в день казни якобинцами законного правителя…

Я закрыл глаза, чтобы отогнать неприятные видения прошлого. Неужели они никогда не оставят меня в покое? Сколько еще они будут преследовать меня? Человеческая кровь на мостовой. Ее аромат в воздухе.

— …в Париже 2 января 1793 года, — произнес герр Яхманн с точностью педанта.

Воспоминания с необычайной яркостью предстали перед моим мысленным взором. Животное ликование толпы. Осужденный в грязном наряде гордо поднимается по ступенькам на плаху. Свежесмазанный голубоватый треугольник стали сверкает в лучах утреннего солнца. Звук скрежещущего металла от падающего лезвия. И кровь! Океан алой крови, изливающийся из обезглавленного трупа на лица зевак, подобно воле, льющейся из роскошного фонтана — одного из тех, что построил король в Версале для собственных увеселений. Она дождем падает мне на лицо, увлажняет губы, я ощущаю ее вкус на языке…

— В тот день они убили своего короля.

Короля? Человеку отрезали голову прямо у меня на глазах. Едва заметное движение рычага — и мне на душу навеки упала тень. Какая-то сокрытая часть моего существа поднялась вместе с толпой и захватила мое растерянное сознание.

— Кант встречался и с другими людьми, побывавшими во Франции, — продолжал герр Яхманн. — С теми, кто также оказался свидетелем ужасных событий. Но его не выводило из равновесия то, что они говорили. А вот вы, Стиффениис! В тот день вы принесли чуму в его дом. — Он снова уставился на меня. — Что бы там ни произошло между вами, Стиффениис, это полностью переменило профессора. И все началось с разговора о воздействии электрических бурь на человеческое поведение.

— Не я первым заговорил на упомянутую вами тему, — возразил я, из последних сил стараясь защититься от его нападок. — А вы, сударь.

— Зато именно вы, — ответил Яхманн, обвиняющим жестом указывая на меня пальцем, — вы, Стиффениис, повели разговор в том крайне предосудительном направлении. У меня кровь буквально застыла в жилах! — Он перевел взгляд на огонь в камине. — Как часто мне приходилось впоследствии жалеть о том злосчастном разговоре! Кант тогда занимался изучением результатов воздействия электричества на нервную систему, и ничто больше его не интересовало. А накануне ночью была ужасная гроза.

Все подробности тогдашней встречи были живы в моей памяти.

— Выглянув в окно, — пробормотал я, — вы обнаружили в саду незнакомца. Не обращая никакого внимания на проливной дождь, на гром и молнии, он словно в трансе смотрел на небо. Вас поразило его поведение, и вы спросили Канта, может ли оно объясняться воздействием статического электричества.

— И он ответил, что человека заворожил не электрический разряд, а бесконечность и величие сил Природы, — продолжил за меня Яхманн. — Разрушительные возможности стихий загипнотизировали его. Кант упомянул об «incantamento horribilis».[14]«Человеческое Существо, — сказал он, — притягивает Высший Ужас». — Он тяжело опустился в кресло, закрыв лицо руками. — Я был потрясен. Не верил ушам. Иммануил Кант? Отец Рационализма воспевает мощь Непостижимого? Темной стороны человеческой природы?

— Я помню, сударь. Вы возразили, сказав, что подобная сила может принадлежать одному только Богу. И что Человек связан нравственными узами, которые он никогда не должен подвергать сомнению…

— И вот тогда-то заговорили вы, — перебил меня Яхманн, все еще закрывая лицо ладонью и спрятав от меня глаза. — Очаровательный молодой студент, успевший завоевать наше расположение приятными манерами и здравыми рассуждениями, внезапно предстал перед нами в совершенно ином свете.

— Я только сказал…

Яхманн поднял руку, как бы призывая меня к молчанию.

— Ваши слова навеки запечатлелись у меня в памяти. «Существует один вид человеческого поведения, который можно уподобить необузданности сил Природы, — заявили вы. — Самый дьявольский. Хладнокровное убийство. Немотивированное убийство».

Яхманн пристально вглядывался в меня, прищурив глаза и излучая неприязнь. У меня возникло ощущение, что с меня, словно одежду, сорвали тело и обнажили душу.

— Когда профессор Кант перевел разговор на другую тему, — продолжил он, — я был благодарен ему. Только призрак, которого вы разбудили в тот день, не собирался уходить. Кант настоял на прогулке у замка с вами одним, хотя до того всю зиму не выходил из дому, за исключением посещения университета. Туман тогда был ужасный, вы это помните. Но мне было известно, что он намеревался побеседовать с вами и еще раз.

— Вы хотите знать, не беседовали ли мы еще на ту же тему. Ведь так? — спросил я.

— Ошибаетесь, Стиффениис, — ответил он. — Ни в малейшей степени меня не интересует, о чем вы там говорили. Впрочем, позвольте сообщить вам, что произошло вследствие ваших разговоров. Когда Кант вернулся домой, я ждал его. Задолго до того, как я увидел его сквозь пелену тумана, я услышал его шаги. И по их звуку я понял: что-то случилось. И притом нечто очень серьезное. Кант практически бежал. Бежал! Но от кого? От чего? Я бросился ему навстречу. На него было страшно смотреть. Увиденное не на шутку меня напугало. Его глаза сверкали какой-то нервной энергией. Вначале я даже подумал, что у профессора жар. Я выразил озабоченность его состоянием, однако он заявил, что его ждет работа, не терпящая промедления. Короче говоря, намекнул мне, чтобы я занимался своими делами и не совал нос в его дела! А на следующий день профессор сообщил мне, что приступил к сочинению нового философского трактата.

Нахмурившись, я сказал:

— Мне не доводилось ничего слышать ни о какой новой книге.

Яхманн покачал головой:

— Она не была опубликована. Потому-то вы ничего о ней и не слышали. Никто до сих пор не прочел из нее ни единой строчки. Более того, я склонен полагать, что она вообще не существует. В те дни профессор находился в состоянии сильнейшего интеллектуального напряжения. Несколько его младших коллег обвинили Канта в игнорировании более глубоких ресурсов души. Эмоции, заявляли они, обладают значительно большей мощью, нежели Логика, и Кант был почти сломлен непрерывным и крайне жестким противостоянием. В последние годы преподавательской деятельности классы Канта были практически пусты. Молодежь не хотела платить за лекции старого философа.

— Я слышал об этом, — заметил я.

— Все было плохо. О нем почти забыли. «Старомоден» — так, кажется, сейчас говорят. Дела зашли так далеко, что одни из его бывших протеже, способный молодой человек по имени Фихте — вы, без сомнения, слышали о нем, — в книге, с большим успехом распространявшейся во многих странах Европы, охарактеризовал Канта как «философа духовной лени».

— Какое унижение!

— Помните его легендарную пунктуальность? — спросил Яхманн. Вспоминая прошлое, он, казалось, немного успокоился. — Как жители Кенигсберга проверяли часы по прогулкам Канта? Новое поколение студентов придумало очень остроумную, с их точки зрения, шутку — они прерывали его занятия, заходя один за другим в лекционную аудиторию с часами в руках и приговаривая: «Опоздали, сударь?» — «Я, сударь?» — «Ваши часы, по-видимому, остановились, сударь». Все это и привело Канта к преждевременному уходу в отставку.

— Могу себе представить его состояние.

— Сомневаюсь! — рявкнул Яхманн. Теперь он с неистовой энергией хватался за каждый, даже самый незначительный, аргумент, словно старец, пытающийся отстоять наверняка проигранное дело. — Но больше всего был опечален Мартин Лямпе.

— Его лакей? — с удивлением спросил я.

— Мне пришлось уволить его. После тридцати лет верной службы! Он был идеальным слугой. Умственная дисциплина и порядок способны породить глубокие и точные мысли, но для целей эффективного управления домашним хозяйством они совершенно бесполезны. У Канта возникали проблемы даже с надеванием чулок! Лямпе ухаживал за ним, пока он занимался своими книгами.