Сила и слава - Грэм Грин

– Убить человека – страшное дело.

– Ты говоришь как священник.

– Во всем виноваты священники, – сказал старик. – Ты прав.

– О чем это он?

– О чем бы этот старый хрыч ни говорил, слушать его нечего. Я тебе вот еще что расскажу…

Послышался женский голос:

– Священники отобрали у него дочь.

– Почему?

– И правильно сделали. Она незаконнорожденная.

При слове «незаконнорожденная» сердце у него сжалось, как у любовника, когда он услышит из чьих-то уст название цветка, сходное с женским именем. Незаконнорожденная… Это слово пронзало горьким счастьем. Оно приблизило к нему его дочь: вот она, такая незащищенная, сидит под деревом возле мусорной кучи. Он повторил:

– Незаконнорожденная? – словно называя ее по имени с нежностью, скрытой за равнодушием.

– Священники решили, что он не годится в отцы. Но когда они бежали, девочке пришлось вернуться к нему. Куда ей было идти? – Счастливый конец, подумал он, но женщина добавила: – Она, конечно, возненавидела его. Кое-что ей объяснили. – Священник представил себе говорившую: маленький рот, поджатые губы – образованная женщина. Как она попала сюда?

– А почему он в тюрьме?

– У него нашли распятие.

От параши несло все сильнее и сильнее; ночь окружала их точно стеной без всякой вентиляции, и он услышал, как струя мочи ударяет в стенки жестяного ведра. Он сказал:

– Не их это дело…

– Они поступили правильно. Это смертный грех.

– Неправильно учить ребенка ненавидеть отца.

– Они знают, что правильно, что неправильно.

Он сказал:

– Такое могли сделать только плохие священники. Грех остался в прошлом. Их долг учить… учить любви.

– Ты не знаешь, что правильно. А священники знают.

После минутного колебания он отчетливо проговорил:

– Я сам священник.

Это был конец; надеяться больше не на что. Десять лет травли подошли к своему завершению. Вокруг него все смолкло. Тюрьма – как мир: в ней всего было много – и похоти, и преступлений, и несчастной родительской любви. Тюрьма смердела. Но он понял, что в конце концов здесь можно обрести покой, если знаешь, как мало тебе осталось жить.

– Священник? – наконец сказала женщина.

– Да.

– А они это знают?

– Нет еще.

Чьи-то пальцы нащупали его рукав. Голос сказал:

– Зачем вы говорите об этом? Отец, кого здесь только нет! И убийцы и…

Голос, поведавший ему о преступлении, сказал:

– Не оскорбляй меня. Я убил человека, но это еще не значит, что… – Повсюду слышался шепот. Тот же голос продолжал с горечью: – Ты думаешь, я доносчик? Только потому, что когда тебе говорят: «Твоя мать шлюха…»

Священник сказал:

– Доносить на меня никому не надо. Это грех. Когда рассветет, они сами все узнают.

– Вас расстреляют, отец, – сказал женский голос.

– Да.

– Вы боитесь?

– Да. Конечно.

Из угла, где те двое наслаждались, до него донесся новый голос – грубый, настойчивый:

– Мужчины этого не боятся.

– Правда? – сказал священник.

– Будет немного больно. Чего ж вы хотите? Так и должно быть.

– И все-таки, – сказал священник, – я боюсь.

– Зубная боль и то хуже.

– Не каждый такой храбрец.

Голос презрительно проговорил:

– Вы, верующие, все на один лад. Христианство делает из вас трусов.

– Да. Может, ты и прав. Видишь ли, в чем суть, – я плохой священник и плохой человек. Кончать жизнь не покаявшись… – Он смущенно хмыкнул. – Тут невольно призадумаешься.

– Вот-вот. Об этом и речь. Вера в Бога делает человека трусом. – Голос звучал торжествующе, словно говорившему удалось доказать какую-то истину.

– Как же быть тогда? – сказал священник.

– Лучше не верить – и не будешь трусом.

– Так, понимаю. Значит, если мы поверим, что губернатора не существует и хефе тоже нет, если мы прикинемся, будто тюрьма не тюрьма, а сад, какие из нас выйдут храбрецы!

– Чепуха!

– Но когда мы поймем, что тюрьма – это все-таки тюрьма и что губернатор там, на площади, действительно существует, будет ли иметь значение, если час-два мы были храбрецами?

– Никто не скажет, что эта тюрьма не тюрьма.

– Да? Тебе так кажется? Я вижу, ты мало слушаешь, что говорят политики. – Ноги у него мучительно сводило, в ступнях начались судороги, но он не мог и шевельнуться, чтобы облегчить боль. Полночь еще не наступила, впереди были нескончаемые часы темноты.

Женщина вдруг сказала:

– Подумать только! Среди нас мученик.

Священник тихонько засмеялся; он не мог удержаться от смеха. Он сказал:

– Вряд ли мученики такие, как я. – И вдруг к нему вернулась серьезность; он вспомнил слова Марии. Нехорошо, если из-за него над Церковью будут насмехаться. Он сказал: – Мученики – святые люди. Если человек погиб, это еще не значит, что… Нет. Говорю вам, у меня на душе смертный грех. Я делал такое, о чем даже рассказать вам не посмею. Могу только шепотом поведать о своих грехах в исповедальне. – Его слушали внимательно, как в церкви. Он подумал: ведь здесь обязательно сидит где-нибудь Иуда, но в лесной хижине Иуда был рядом. В сердце его родилась огромная, безрассудная любовь к обитателям этой тюрьмы. И ему вспомнилось: «Господь так возлюбил мир…» Он сказал: – Дети мои, не считайте меня мучеником – они совсем не такие. Вы дали мне прозвище. Я слышал его, часто слышал. Пьющий падре. А здесь я потому, что у меня в кармане нашли бутылку бренди. – Он попытался высвободить из-под себя ноги; их уже не сводило судорогой; они онемели, всякое ощущение пропало. А, пусть! Ему уже не долго пользоваться ими.

Старик бормотал что-то, и мысли священника снова вернулись к Бригитте. Знание жизни было в ней как понятное хирургу затемнение на рентгеновском снимке. И ему страстно, до боли в груди хотелось одного – спасти ее, но диагноз был поставлен: болезнь неизлечима.

Женщина скорбно проговорила:

– Глоток бренди, отец… Это же простительно. – Он гадал, за что ее посадили в тюрьму, – наверно, держала дома какую-нибудь религиозную картинку. Голос у нее звучал настойчиво, нудно, как у всех набожных женщин. Они с ума сходят из-за этих картинок. Что стоит сжечь их? Разве в картинках дело?.. Он строго сказал:

– И я не только пьяница. – Его всегда беспокоила судьба набожных женщин; они, как и политики, живут иллюзиями; он всегда за них боялся. Сколько таких, не ведающих милосердия, умирало в непоколебимом самодовольстве. Долг каждого отучать их по мере возможности от этих ложных понятий о добре. Он сказал, четко выговаривая каждое слово: – У меня есть ребенок.

Да, это была достойная женщина! Ее скорбный голос не умолкал в темноте. Он недослышал, что она говорит, – что-то про доброго разбойника. Он сказал:

– Дитя мое, разбойник покаялся. А я – нет. – И вспомнил, как девочка вошла в хижину, – злобный, все понимающий взгляд, а за спиной у нее яркое солнце. Он сказал: – Я не умею каяться. – Это была правда – он утратил такую способность. Он не мог сказать: «Ах, если бы я не согрешил тогда», потому что теперь этот грех казался ничтожным и плод его он любил. Ему нужен был исповедник, который медленно протащил бы его по томительным переходам, ведущим к ужасу, горю и раскаянию.

Женщина молчала; он подумал: может, я был слишком суров с ней? Если она укрепится в своей вере, сочтя его мучеником… Но он отверг эту мысль: от правды отступать нельзя. Он чуть передвинул ноги и спросил:

– А когда светает?

– В четыре… в пять, – ответил ему кто-то. – Откуда нам знать, отец? Ведь часов у нас нет.

– Ты давно здесь сидишь?

– Три недели.

– И вас держат тут круглые сутки?

– Нет. Нас всех выводят во двор на уборку.

Он подумал; вот когда меня узнают, а может, и раньше, потому что здесь непременно найдется доносчик. Он замолчал, погрузившись в размышления, потом сказал:

– За меня обещано вознаграждение. То ли пятьсот, то ли шестьсот песо, точно я не знаю. – И снова замолчал. Нельзя склонять на донос – это все равно что толкать человека на совершение греха, но если здесь есть доносчик, зачем ему, несчастному, лишаться награды. Пойти на такое страшное дело, равносильное убийству, и ничего не получить взамен при жизни… Вывод был прост: это несправедливо.

– Кому здесь нужны, – сказал кто-то, – их поганые деньги.

Его сердце снова тронула неизъяснимая любовь. Я такой же преступник, как все они… И он почувствовал близость к этим людям, неведомую ему в прежние годы, когда верующие целовали его черную нитяную перчатку.

Голос набожной женщины истерически воззвал к нему:

– Отец! Это же безрассудство! Зачем признаваться им? Вы же не знаете, кто нас окружает. Воры и убийцы…

– А ты как сюда попала? – спросил чей-то злобный голос.

– У меня были хорошие книги дома, – с непереносимой гордостью заявила она. Ему не удалось поколебать ее самодовольство. Он сказал:

– Они всюду есть. И в тюрьме и на воле.

– Хорошие книги?

Он тихо засмеялся:

– Нет, нет. Воры, убийцы. Если б у тебя было знание жизни, дитя мое, ты бы поняла, что на свете есть вещи и похуже. – Старик уснул, привалившись головой ему к плечу, и сердито бормотал что-то во сне. Видит Бог, переменить положение здесь было нелегко, и чем дальше, тем больше немели у него ноги и тем труднее ему становилось. Он не решался двинуть плечом – старик проснется и увидит перед собой еще одну мучительную ночь. Что ж, подумал он, этого старика ограбили мои собратья, и справедливости ради я могу потерпеть немного. Он молчал, застыв на месте у сырой стены, не чувствуя под собой ног, будто пораженных проказой. Москиты жужжали не переставая; отмахиваться от них было бесполезно – они словно входили в состав тюремного воздуха. Кто-то еще заснул и начал храпеть, и удивительно – в этом храпе чувствовалось удовлетворение, будто человек хорошо выпил и досыта поел за обедом и теперь лег отдохнуть. Священник прикинул – который может быть час? Сколько времени прошло с тех пор, как он повстречал нищего на площади? Наверно, только перевалило за полночь. До рассвета придется терпеть еще долгие-долгие часы.