Золотые яблоки - Виктор Московкин

— Такая молодая, и вот ведь…

Галя поняла, что ее приняли за пьяную. Не отрывая рук от лица, она бежала и бежала под дождем, пока не очутилась перед своим домом.

Дома она сразу прошла в ванну и с остервенением стала натирать мочалкой тело. У Гали было такое ощущение, что вся грязь сегодняшнего вечера прилипла к ней.

* * *

Илью ждал Андрейка. Мальчик сидел уже около часа, обо всем переговорил с Екатериной Дмитриевной.

— Учусь в пятом классе, — сказал потом он и повторил чьи-то слова: — Страшно трудно учиться в пятом. Вы не учились?

— Я когда-то училась, — вздохнула Екатерина Дмитриевна.

Андрейка сказал, что он тоже, как и Илья, будет кончать десятилетку, а после поступит работать. Ему бы, правда, хотелось стать летчиком. Но это он сделает когда-нибудь после.

За разговором и застал их Илья, когда вернулся из больницы.

— Я к тебе по делу, — сказал Андрейка и покосился на Екатерину Дмитриевну.

— У вас мужской секрет, — понимающе сказала она, пряча улыбку, и ушла на кухню.

— Я к тебе вот зачем, — тихо сказал Андрейка. — Галька весь день валяется на кровати и ревет. Мама с ног сбилась, даже врача вызывать хотела. Галька и того типа выгнала. Он пришел утром, топчется у порога, а она выгнала, говорит маме: «Глаза бы на него не глядели». И опять ревет.

— Ну и что? — спросил Илья.

— Ничего, — сказал Андрейка. — Просто она просила, чтобы ты заглянул к нам.

Илья, не отвечая, прошел мимо мальчика в коридор, стал раздеваться. Мать стояла в дверях кухни — все слышала.

— Ты все же сходи, — мягко посоветовала она. — Верно, что-то случилось. По пустякам не плачут.

Вспомнились слова Оли: «Смешной дуралей! Не любит она тебя. Всем ясно, тебе одному не ясно… Ох, как я тебя любить буду!»

— Не совсем хочется идти к ней, — раздраженно сказал Илья.

Он вернулся в комнату. Андрейка чинно сидел на стуле, живые, любопытствующие глазенки впились тревожно: пойдем!

— Ладно, — сказал Илья, — схожу ненадолго.

Мальчик обрадованно вскочил.

— Змея сегодня запустим, ага? Все сделано, вот мочалы не хватило на хвост, кувыркается…

Все та же липа у дома, но уже оголившаяся. Дупла, заколоченные поржавевшим листовым железом. И только с одной стороны свежая заплата. «Заделали мою прореху! — удивился Илья, посмотрел на тяжелый огрубевший кулак, усмехнулся. — Кто-то позаботился».

— Ты иди к ней, — сказал Андрейка. — Я пока хвост приделаю. Выше дома полетит.

Галя сидела у окна. Увидев Илью, быстро поправила волосы, шагнула навстречу. Может, оттого, что глаза были наплаканы, она подурнела, лицо без румянца, прямой нос несколько заострился.

— Пожалуйста, не гордись, что понадобился, — почти враждебно заговорила она. — И не выдумывай ничего. Мне просто захотелось немного поговорить с тобой.

Илья неторопливо сел на стул, спокойно глянул в серые глаза, криво усмехнулся:

— Мы же с тобой друзья. Что нам… выдумывать.

— Если хочешь язвить — лучше уходи. Не нуждаюсь! Уходи!

Илья пожал плечами, поднялся и пошел к двери.

— До свидания! Привет мамочке!

Уже взялся за дверную скобку — Галя сказала:

— Илья! Погоди!..

— Изумительно мы беседуем… «Приходи! Уходи! Погоди!..» Что дальше скажешь?

— Илья! Ты послушай. У каждой девушки бывает время, когда она живет как в сказке, мечтает о своем принце, самом лучшем, самом красивом. Чтобы и жил он красиво, и говорил красиво, и любил ее не как все. Кто не любит красивое! А вот ты не такой… Много хорошего, ласковый ты, а не такой — не лучше всех, и сам стараешься не выделяться, все у тебя по-простому, обыденному, чувства собственного достоинства в тебе мало.

— Спасибо, — обиделся Илья. — Особенно за последнее — спасибо. Как знать? «Чувство собственного достоинства». Встать на улице и кричать: «Я лучше всех!» — едва ли кто поверит, что именно ты лучше. Разве только принцесса… Это у тебя от старых романов. Там девицы только и мечтали о каком-нибудь шалопае-бездельнике, который мутил ее воображение тем, что умел красиво говорить.

— Не кажется тебе — сейчас даже говорить вежливо разучились?

— Это думают те, у кого глаз не так устроен. Повторяешься, душечка.

— Илья, почему ты так гадко со мной разговариваешь?

— Прости, не сдерживаюсь. — И другим тоном спросил: — Что произошло? Обидел кто?

— Кто меня обидит? Не то, Илья… И не удивляйся, что я тебе… я в самом деле тебя считаю хорошим другом… Поверь, он очень чудесный. И даже по-своему несчастен. Лет-то не так уж мало, хочет быть уважаемым людьми, а характер скверный. И эта компания… Какая грязь, какая мерзость! И он среди них. Что делать, подскажи, как быть, как вырвать?..

И она со всеми подробностями представила, рассказала о вечеринке у Гоги Соловьева. Галя пыталась объяснить, что Виталий — совершенно случайный человек в этой компании, и опять повторяла, что он хороший, что ему надо помочь.

— Но вот как? Подскажи!

— А знаешь, мне давно хотелось дать бой, — мрачно сказал Илья. — И этот бой будет. А что подсказать тебе, я не знаю…

* * *

— И ты думаешь, они нас пустят? — с сомнением спросил Илья, когда вошли в подъезд большого дома. — Да они и двери не откроют. Не в общежитие пришли.

Иван усмехнулся, поправил галстук и нажал черную кнопку звонка. После стоял с равнодушным видом, засунув руки в карманы плаща. В его жестких волосах сверкали капельки воды — на улице, не переставая, моросил мелкий дождь.

Дверь открылась. Гога смотрел на посетителей, ничем не выдав своего удивления.

— Привет, Соловьев! В гости к тебе. Принимай.

— Прошу. — В раздумьи Гога отступил от двери, пропустил их вперед; пытался понять: зачем пришли? «Может, Виталий пригласил? — но тут же отогнал от себя эту мысль. — Виталий спросил бы разрешения… Илья — ладно, но почему с ним секретарь комитета комсомола Иван Чайка?» Гога почувствовал беспокойство и пожалел, что Виталий, как на грех, еще не появился. Он-то бы подсказал, как вести себя с ними.

— Раздевайтесь.

— Да мы ненадолго, — отказался Иван, с любопытством оглядываясь.

Дом был старой постройки, прихожая свободная, вешалку заменяли огромные лосевые рога. Из комнаты приглушенно доносилась музыка: мужской голос пел что-то на незнакомом языке. Иван заглянул в дверь, и у него зарябило в глазах: на стульях, на диване сидели парни и девицы, выжидательно смотрели на него.

— Привет, — растерянно буркнул Иван и опять поправил галстук.

Один из Гогиных приятелей сменил пластинку и пустил радиолу на полную мощность.

Грохот барабанов, вой саксофонов и какой-то всхлип слились в одном звуке и оглушили Ивана, тупо уставившегося на радиоприемник. С минуту он слушал, а потом медленно, словно крадучись, подошел к радиоле и выключил ее. Снял пластинку, посмотрел и бросил под ноги. Пластинка с легким хрустом разлетелась на куски. Так же сосредоточенно взял следующие две и, едва взглянув на надпись, швырнул на пол.

Опомнившись, Гога подскочил к нему, попытался оттолкнуть от стола.

— Ты у себя дома, да? — пронзительно крикнул он. — Что распоряжаешься? Видали мы!.. Являются… — Гога чуть не плакал. — Они денег стоят! Забыл?..

Иван будто только сейчас догадался, что пластинки денег стоят и что вел он себя нелепо, не нужно было так. Он сокрушенно посмотрел на груду осколков, перевел взгляд на Гогу и сказал:

— Извини! Случается… Потом сосчитаешь, я уплачу… По магазинной цене…

— Достанешь их в магазине, да! — плачущим голосом проговорил Гога.

Иван тем временем махнул Илье, чтобы он снял со стены газету «свободных людей» — «Без булды», пришпиленную канцелярскими кнопками. Илья стал снимать. Никто даже не пытался ему мешать: Гога был так расстроен утерей драгоценных пластинок, что ему было ни до чего, а его приятели словно оцепенели — слишком уж уверенно вели себя вошедшие.

— Готово, — сказал Илья, свертывая газету трубочкой. — Пошли. — Он старался не смотреть на Ивана, который слишком переборщил, можно было ограничиться только газетой.

Иван оглядел еще раз всю компанию и, полусогнувшись, приложил огромную лапищу к груди.

— Прошу извинить, — серьезно и без улыбки сказал он.

Были уже у двери, когда услышали грохот разлетевшихся осколков. Это Гога, осмелев, швырнул им вслед битые пластинки.

Глава семнадцатая

Комсомольцы собирались в столовой. Притащили длинные крашеные скамейки и садились так плотно, что доски прогибались и жалобно поскрипывали. Большинство было в заскорузлых спецовках и фуфайках, пропитанных пятнами машинного масла. Почти у каждого лежали на коленях брезентовые голицы.

Генка оживленно метался по столовой. Он радовался, что присутствует на собрании как полноправный комсомолец, — только на днях его приняли на комитете. Он проскользнул к председательскому столу и поднял руку.