Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач - Пол Каланити

Я откинулся на подушку и закрыл глаза. Погрузившись в темноту забытья, я наконец расслабился.

Предполагаемая дата родов Люси прошла, а схватки так и не начинались. Меня выписали из больницы. С момента постановки диагноза я похудел на пятнадцать килограммов, шесть из которых потерял за последнюю неделю. Теперь я весил столько же, сколько в восьмом классе. Волосы сильно поредели за последний месяц. Я пришел в себя, но был истощен: кости выпирали через кожу, и я напоминал ходячий рентгеновский снимок. Даже держать голову было для меня утомительно, а чтобы поднять стакан с водой, мне требовалось задействовать обе руки. О чтении и речи идти не могло.

Я БЫЛ СИЛЬНО ИСТОЩЕН: КОСТИ ВЫПИРАЛИ ЧЕРЕЗ КОЖУ, И Я НАПОМИНАЛ ХОДЯЧИЙ РЕНТГЕНОВСКИЙ СНИМОК.

Мои родители и родители Люси приехали в город, чтобы помогать нам. Через два дня после моей выписки у Люси начались схватки. Она оставалась дома, пока моя мама отвозила меня на консультацию с Эммой.

– Вы чем-нибудь обеспокоены? – спросила Эмма.

– Нет.

– А должны. Вам предстоит долгое восстановление.

– Ну, честно говоря, да. Мне становится страшно, когда я думаю обо всем, что меня ждет. Но я готов совершать маленькие шаги день за днем. Нужно вернуться к ЛФК. Однажды мне уже удалось встать на ноги, поэтому это не будет для меня чем-то новым, ведь так?

– Вы видели ваши последние снимки?

– Нет, больше я их не рассматриваю.

– У вас все хорошо, – сказала она. – Опухоль стабильна, даже немного уменьшилась.

О ЛЮБОМ ЛЕЧЕНИИ И РЕЧИ ИДТИ НЕ МОГЛО, ПОКА Я НЕ ВСТАНУ НА НОГИ.

Затем мы обсудили дальнейшую программу действий: как только я немного окрепну, мы продолжим химиотерапию. Было очевидно, что я не смогу участвовать в каких-либо клинических испытаниях, пока не наберусь сил. О любом лечении и речи идти не могло, пока я не встану на ноги. Я прислонил голову к стене, чтобы облегчить работу вялым мышцам моей шеи. Мысли были затуманены. Я снова нуждался в оракуле, который выпытывал бы секреты у птиц, звезд, мутировавших генов и кривых Каплана – Мейера.

– Эмма, – сказал я, – какой следующий шаг?

– Стать сильнее. Это все.

– Но когда рак вернется… Я имею в виду вероятность… – запнулся я. – «Тарцева» мне не помогла, химиотерапия чуть не убила. Дальнейшее лечение, если я вообще до него дойду, неизвестно, к чему приведет. Еще есть множество неопробованных экспериментальных методов. Я не знаю, вернуться ли в операционную или…

– У тебя впереди пять лет, – сказала она.

Она произнесла эти слова без авторитетного тона оракула, без непоколебимой убежденности верующего. Они скорее напоминали мольбу.

Я ПОНИМАЛ, ЧТО МЕНЯ НЕ БУДЕТ РЯДОМ БО́ЛЬШУЮ ЧАСТЬ ЖИЗНИ МОЕЙ ЖЕНЫ И ДОЧЕРИ, И МНЕ ХОТЕЛОСЬ БЫТЬ С НИМИ, ПОКА ЭТО ВОЗМОЖНО.

Мне сразу вспомнился мужчина, который мог изъясняться лишь последовательностями цифр. Мы сидели с ней рядом, врач и пациент, в отношениях между которыми иногда царит авторитарный дух, а иногда это просто двое людей, держащихся вместе, и один из них катится в бездну.

Как оказалось, врачам тоже нужна надежда.

Пока мы добирались домой, мне позвонила мать Люси и сказала, что они едут в больницу. Люси рожала. «Договоритесь об эпидуральной анестезии заранее. Она достаточно страдала», – напомнил я.

Я вернулся в больницу в инвалидном кресле, катил которое мой отец. Я лег на кушетку в родовой палате и накрылся несколькими одеялами, чтобы мое напоминающее скелет тело не содрогалось от холода. В течение следующих двух часов я наблюдал за Люси и медсестрой. Когда пришло время тужиться, сестра начала считать: «И раз, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять и… десять!»

Люси повернулась ко мне улыбаясь и сказала: «Как будто я в спортивную игру играю!»

Я лежал на кушетке, улыбался Люси в ответ и смотрел на то, как поднимается ее живот. Я понимал, что меня не будет рядом бо́льшую часть жизни моей жены и дочери, и мне хотелось быть с ними, пока это возможно.

ПОСЛЕ ФИНАЛЬНОЙ ПОТУГИ 4 ИЮЛЯ В 2.11 НА СВЕТ ПОЯВИЛАСЬ ЭЛИЗАБЕТ АКАДИЯ – КЭДИ. ЭТО ИМЯ МЫ ВЫБРАЛИ ЗАДОЛГО ДО ЕЕ РОЖДЕНИЯ.

После полуночи меня разбудила медсестра. «Уже почти все», – прошептала она. Она стянула с меня одеяла и помогла пересесть в кресло рядом с женой. В палату пришла акушерка, которая была приблизительно одного со мной возраста. Когда показалась головка ребенка, она сказала: «Одно я знаю точно: ваша дочь унаследовала ваши волосы. Такие же густые!» Я кивнул в ответ и взял Люси за руку, чтобы поддержать ее во время заключительных минут родов. После финальной потуги 4 июля в 2.11 на свет появилась Элизабет Акадия – Кэди. Это имя мы выбрали задолго до ее рождения.

– Можно положить ее вам на грудь, папа? – спросила медсестра.

– Нет, я слишком х-х-х-холодный, – ответил я, стуча зубами, – но я был бы счастлив подержать ее на руках.

Ребенка закутали в одеяло и подали мне. Держа дочь и сжимая руку Люси, я задумался о том, что уготовила мне жизнь. Раковые клетки в моем теле могут продолжить умирать или снова начать делиться. Теперь впереди я видел не бесплодную землю, а чистый лист, который еще можно заполнить.

Теперь в нашем доме стало веселее.

День за днем, неделя за неделей Кэди расцветает: первый схваченный предмет, первая улыбка, первый смех. Педиатр регулярно ведет записи о ее развитии, отмечая, чему она уже успела научиться. Кэди окружена яркой новизной. Когда она сидит, улыбаясь, у меня на коленях и слушает, как я тихонько напеваю, комната наполняется видимым тепловым излучением.

РАК ЖЕСТОК ТЕМ, ЧТО ОН НЕ ТОЛЬКО УКОРАЧИВАЕТ ЖИЗНЬ, НО И ВЫСАСЫВАЕТ ЭНЕРГИЮ, ЗНАЧИТЕЛЬНО СОКРАЩАЯ КОЛИЧЕСТВО ДЕЛ, КОТОРЫЕ МОЖНО УМЕСТИТЬ В ОДИН ДЕНЬ.

Время теперь воспринимается для меня неоднозначно: с каждым днем я все больше отдаляюсь от моего последнего кризиса, но приближаюсь к следующему, за которым когда-нибудь последует смерть. Может, это произойдет позже, чем я предполагаю, но однозначно раньше, чем мне хотелось бы. Когда человек понимает, что ему осталось недолго, первая мысль, которая приходит ему в голову, это «жить полной жизнью»: путешествовать, вкусно питаться, добиться всего, о чем он всегда мечтал. Однако рак жесток тем, что он не только укорачивает жизнь, но и высасывает энергию, значительно сокращая количество дел, которые можно уместить в один день. Человек начинает чувствовать себя уставшим зайцем, которому приходится бегать. И даже если бы у меня было больше сил, я бы предпочел черепашье существование: ходить размеренно, много размышлять. Случались дни, когда я просто пытался не умереть.

Если время расширяется, когда человек движется на большой скорости, сокращается ли оно, когда этот человек практически не способен двигаться? Должно быть, да: мои дни стали гораздо короче.

Так как один день от другого теперь практически не отличается, время начинает казаться статичным. Слово «время» можно использовать в нескольких значениях: «Время – два сорок пять» и «Для меня сейчас не самое легкое время». Теперь время воспринимается мной не как тиканье часов, а скорее как состояние. Мной овладевает странная истома. Появляется чувство открытости. Как хирург, привыкший работать с пациентами в операционной, я мог считать стрелки часов второстепенными, но бессмысленными – никогда. Сейчас время для меня ничего не значит, как и день недели. Медицинская подготовка ориентирована на будущее: всегда приходится думать о том, чем ты собираешься заниматься следующие пять лет. Но теперь я понятия не имел, что делать на протяжении следующих пяти лет. Может, я умру, а может, и нет. Может, я выздоровею. Может, буду писать. Я не знаю. По этой причине думать о будущем в моем положении бессмысленно: я не могу загадывать, что случится со мной после обеда.

ЛИШЬ ОДНО НЕЛЬЗЯ ВЫКРАСТЬ ИЗ МОЕГО БУДУЩЕГО: НАШУ ДОЧЬ КЭДИ.

Употребление глаголов тоже стало вызывать у меня затруднения. Какой из трех вариантов правильный: «Я нейрохирург», «Я был нейрохирургом» или «Я раньше был нейрохирургом и буду им впредь»? Грэм Грин[77] однажды сказал, что настоящая жизнь проживается в первые двадцать лет, а все остальные годы – лишь ее отражение. В каком времени живу я? Прошел ли я из настоящего времени в предпрошедшее? Будущее, кажется, еще свободно, но оно не сулит мне ничего хорошего. Несколько месяцев назад я ходил на вечеринку по случаю пятнадцатилетия выпуска из Стэнфорда. Я стоял в университетском дворике, пил виски, смотрел на заходящее за горизонт розовое солнце и слушал, как мои старые друзья радостно восклицают: «Увидимся на двадцатипятилетнем юбилее!» Было бы грубо ответить им тогда: «Ну… может, и нет».

Никто не вечен. Полагаю, я не единственный, кто впадает в такое «предпрошедшее» состояние. Большинство амбиций уже либо реализованы, либо забыты. Как бы то ни было, они уже в прошлом. Будущее теперь представляет собой не лестницу к жизненным целям, а путь в бесконечное настоящее. Деньги, статус и вся остальная жизненная суета, описанная в Книге Екклесиаста, теперь не имели никакого значения. Стремиться к ним сейчас означало бы гнаться за ветром.