Судьба семьи Малу - Жорж Сименон

— Правда… Прости, Ален. Садись. Немного выше есть камень.

В их взаимоотношениях тоже что-то переменилось. Неделю назад это был зрелый человек, почти старик, шедший по дороге с ребенком.

Сегодня это был уже не ребенок. Ален не торопился говорить, задавать вопросы, которые собирался задать. Он тоже неподвижно сидел на камне, обхватив двумя руками свои длинные ноги, и смотрел на поверхность воды, время от времени бросая взгляд на Бурга.

— Я прочитал бумаги отца, — сказал он наконец.

— А-а!

Жозеф Бург ждал, не поворачиваясь к нему, потихоньку вытаскивая удочку, на которой старательно сменил приманку.

— Я видел фото своего деда.

Фото было на цинковой пластинке, вероятно снятое на ярмарке. Черты лица наполовину стерлись. Спутанные волосы, широкие густые брови, глаза маленькие, с почти монгольским разрезом, нос большой и усы, спускавшиеся так, что прятали губы.

Больше всего поражал его нелюдимый взгляд, одновременно спокойный и недоверчивый, каким он смотрел в объектив. Как это удалось подтащить его к аппарату и добиться, чтобы он не двигался? Ему было, конечно, неприятно. Видимо, он согласился сняться, чтобы доставить кому-то удовольствие, но злобно смотрел на черное покрывало, которое, должно быть, набросил себе на голову фотограф.

В бумажнике оказались и другие фотографии. На одной Эжен Малу шестнадцати или семнадцати лет был снят вместе с девчонкой с гладкими волосами, перевязанными лентой на лбу.

— На заднем плане изображен аэроплан, не так ли? — сказал Жозеф Бург. — Тогда я знаю это фото. Мы были вместе на празднике в Обани. Я тоже был с девушкой, но теперь не помню имени ни той, ни другой.

Фото Эжена Малу с группой новобранцев.

— Там меня не было, потому что я на год старше твоего отца.

На другой молодой человек, одетый с иголочки, с гордым взглядом: Малу в Париже.

Двое мужчин не торопились говорить: ни тот, ни другой. На конце удочки затрепетала плотвичка, она выплеснула немного воды из зеленой коробки, куда ее бросил рыбак.

— Скажите, мой отец был бесчестный человек? Наконец он задал этот вопрос, выговорил его мягко, равнодушным голосом. Вокруг него царило безмолвное спокойствие, какое бывает в лесу зимним утром. Порой подгнивший желудь падал с дерева, порой кролик, шурша, пробегал по слою мертвых листьев.

— Слушай внимательно, что я скажу тебе, Ален. Бург сделал паузу, чтобы придать больше значения тому, что собирался сказать.

— Твой отец был просто человеком, а такого, поверь мне, ты сам в этом когда-нибудь убедишься, такого встретить можно гораздо реже, чем честного человека.

Это было не совсем ясно, и все-таки Алену казалось, что он понял.

— Человек, видишь ли… К сожалению, этого нельзя объяснить. Это надо почувствовать.

— Да, — убежденно согласился юноша.

— Кто угодно может быть честным человеком, иногда по воле случая. Есть много честных людей, которые стали ими просто потому, что чего-то боятся, или устали, или просто нездоровы. Есть и другие, те, что родились в семье честных людей, и им в голову не приходило стать нечестными. А я честный человек?

— Думаю, что да.

— Ну так вот, твой отец был в сто раз честнее меня! Ты видел фотографию его отца, но не видел фотографии его матери. А воспитала его именно мать. В деревне ее называли безумной. Ты заметил, что в каждой или почти в каждой деревне есть свой юродивый или безумная? Так вот, твоя бабушка исполняла эту роль. Ей было неведомо, что такое кровать. Она спала на полу, на груде одежды, но это не мешало мужчинам приходить к ней, когда они выпивали лишнюю рюмку. Иногда их приходило несколько. Так забавнее, понимаешь? А знаешь ли ты, чем твой дед был знаменит в округе? Да тем, что он ел ворон, ужей и всяких вонючих животных. Он отказывался верить, что ребенок у безумной от него. Лишь гораздо позже он получил доказательство, когда посмотрел на него поближе — Эжену тогда было двенадцать лет. Старик заметил маленькое пятнышко, с булавочную головку, на левом глазу, а у него самого было точно такое же, на том же месте. Вот тогда-то он и взял к себе мальчишку. И этот мальчишка, твой будущий отец, без чьей-либо помощи выбился в люди, завел себе слуг, автомобиль, рабочих, имел прекрасный дом, и множество высокопоставленных людей приходили к его столу.

Он украдкой посмотрел на молодого человека, но было невозможно угадать, о чем думал Ален. В сущности, слова бывшего каторжника совпадали со словами сестры Алена. Это было как песня на два голоса, двойную мелодию которой он слушал хладнокровно, как бы вдумываясь в нее.

Он был доволен, что нашел Жозефа на берегу реки, потому что в доме говорить об этом было бы труднее. И он был благодарен своему собеседнику за то, что тот продолжал удить рыбу. На Бурге была кожаная куртка и фуражка с лакированным козырьком, как у железнодорожников. Шея его была обмотана толстым шарфом. Время от времени он наклонялся и бросал в воду совсем близко от своей удочки комок земли, к которому было примешано конопляное семя.

Ален хорошо обдумал, в каком порядке будет задавать вопросы.

— Правда ли, что он начал с того, что стал заниматься шантажом?

Бург вздрогнул, но не шевельнулся, избегая глядеть на Алена.

— Видишь ли, Ален, мне пятьдесят восемь лет. Один год жизни я провел в тюремной камере, два года на каторге. Я жил в ссылке в Гаване и знал там людей разного сорта. Понятно, что мы с тобой не можем судить о людях и вещах с одной и той же точки зрения.

— Я думаю, что понял бы…

— Есть нечестные люди и люди честные. Но чаще всего, особенно в определенной среде, когда они поднимаются хоть немного по так называемой социальной лестнице, там встречаются главным образом люди фальшивые, на первый взгляд честные, те, кто совершают подлости исподтишка. Когда твой отец зарабатывал на жизнь, сотрудничая в мелкой газетенке, он знал людей такого типа. Его директор, его сослуживцы умели их использовать. Вместо того чтобы возмущаться или закрывать на эти подлости глаза, они платили им за молчание.

На лицо Алена словно упала тень, он на секунду закрыл глаза.

— Не забывай, с чего Эжен начал. Ты еще не знаешь, что такое чувство голода. Ты не оказывался ночью без сантима в кармане, когда нечем уплатить за ночлег и приходится спать на тротуаре. Тебе будут рассказывать трогательные истории на эту тему, но пишут их не те, кто через это прошел. Потому что такие люди живут только одной-единственной мыслью — голос его стал глухим — не падать больше так низко. Ведь если ты окажешься на самом деле внизу, никто не протянет тебе руку. Люди проходят сытые, хорошо одетые, с полными карманами денег, и ни один не подумает нагнуться к тебе.

Он замолчал. Ален тоже молчал. Потом он высморкался. Наконец несколько минут спустя Жозеф снова заговорил спокойным голосом:

— В то время в Париже были люди, которые наживали много денег, столько денег, что не знали, куда их тратить, и гордились тем, что проигрывали миллионы за один вечер в Довиле.

— Общество урбанизма? — спросил Ален, который прочел бумаги из зеленого чемодана.

— Давая взятки муниципальным советникам, лицам еще более высокопоставленным, жульничая на продажах с торгов по решению суда, они добились того, что им было поручено строительство не нескольких домов, а целых кварталов за счет муниципалитета Парижа. Я был тогда в Гаване. Не знаю, каким образом у твоего отца оказались в руках некоторые документы. Шумиха в прессе ничего бы не дала, или, вернее, ни одна газета не согласилась бы ее поднять. Ни один депутат не посмел бы пойти на скандал в палате. Потому что десятки из них получали… Спокойно, с бумагой в кармане, твой отец пошел просить в этом обществе место начальника рекламы. Не будь у него этой бумаги, ему расхохотались бы в лицо. Но бумага у него была. Он небрежно положил копию на письменный стол. Его поняли, и он получил это место. Так он в первый раз заработал деньги, которые помогли ему организовать дело в Бордо.

— Понимаю.

— Другие, которые начинали, как он, поднялись гораздо выше. Первый муж твоей матери уже занимал пост министра и, вероятно, будет им еще раз.

— Разве вы не были анархистами?

— Как ни странно может показаться то, что я скажу тебе сейчас, но это правда: я и поныне анархист, а твой отец всегда оставался им. Только я не могу это объяснить. Это что-то такое, что существует внутри нас и не может измениться. Над нами легко смеяться, легко сказать: «Как только у них будет полное брюхо и счет в банке, они станут такими же, как буржуа, а то и хуже». Но это не так, Ален. И доказательством служит то, что твой отец мертв и в понедельник продадут с аукциона его дом и мебель, в то время как граф д'Эстье продолжает обогащаться.

В ушах Алена по-прежнему слышались два голоса. Голос Корины, резкий, порывистый, то дышащий страстью, то прерываемый взрывами ненависти, и голос Бурга, монотонный и спокойный, словно вода в реке.

Кроме того, были письма, и одно из них от Общества урбанизма, которое Ален знал наизусть и которое все еще заставляло его краснеть.