Сбежавший жених - Элизабет Вернер

– Фрейлейн фон Вальденроде, вернитесь, прошу вас! – воскликнул Рунек.

Голос молодого человека был глух и беззвучен, в нем слышалось что-то вроде мучительной тоски. Цецилия обернулась и засмеялась:

– Неужели вы умеете просить? Я отойду… только посмотрю вниз, мне это нравится.

И в самом деле, охватив правой рукой крест, она сильно перегнулась над пропастью и бесстрашно заглянула в нее.

Эгберт невольно сделал несколько шагов к ней и протянул руку, как будто хотел силой увести ее с опасного места, он не сделал этого, но когда Цецилия наконец отошла от креста, в его лице не было ни кровинки.

– Теперь вы верите моему бесстрашию? – кокетливо спросила она.

– Не было никакой надобности в такой дерзкой игре с опасностью лишь для того, чтобы убедить меня, – ответил он сурово и, когда смелая девушка благополучно вернулась, глубоко вздохнул. – Один неверный шаг – и вы погибли бы.

– У меня не кружится голова, мне хотелось испытать сладкое и жуткое чувство, сжимающее сердце, когда стоишь над пропастью. Так и тянет вниз, так и кажется, что ты должна броситься туда, навстречу смерти! Вы никогда этого не испытывали?

– Нет, – холодно сказал Эгберт. – Надо иметь много… свободного времени для того, чтобы испытывать подобные ощущения.

– Которые вы считаете недостойными серьезного человека?

– По крайней мере, нездоровыми. Кому нужна жизнь для труда, тот дорожит ею, а если рискует, то лишь тогда, когда этого требует долг.

Если бы этот резкий ответ был произнесен кем-то другим, Цецилия, не говоря ни слова, повернулась бы спиной к такому нахалу. Несколько минут она молча смотрела на лицо молодого человека, все еще покрытое бледностью, а потом улыбнулась.

– Благодарю за нравоучение! Мы ведь не понимаем друг друга, господин Рунек.

– Я уже говорил, что мы принадлежим к двум различным мирам.

– Хотя и стоим так близко друг к другу здесь, на вершине Альбенштейна, – насмешливо договорила Цецилия. – Впрочем, я нахожу, что достаточно насладилась этим оригинальным удовольствием, я буду возвращаться.

– Так позвольте мне проводить вас, спуск гораздо опаснее, чем подъем. Дружба с Эрихом обязывает меня не оставлять вас одну.

– Дружба с Эрихом? Ах вот как! – губы баронессы надменно искривились, когда ей напомнили о женихе. Она бросила последний взгляд на крест, где утренний ветерок развевал длинные концы ее шарфа, и продолжала: – Старому, закаленному в непогодах кресту, конечно, никогда еще не случалось носить такое украшение! Я дарю этот шарф духам Альбенштейна; может быть, они из благодарности позволят мне хоть одним глазком взглянуть на их сокровища.

Она звонко засмеялась и направилась вниз; Рунек молча пошел впереди. Он был прав: спуск был очень опасен.

Время от времени в особенно опасных местах Эгберт несколькими словами напоминал своей прекрасной спутнице, чтобы она была осторожнее, и протягивал ей на помощь руку, но она ни разу не воспользовалась его услугами; она беззаботно шла по крутой тропинке, словно по самой удобной дороге, легкость походки давала ей возможность идти по сыпкому щебню, где ноги Эгберта не находили опоры, а когда надо было перепрыгнуть, она опиралась на альпеншток и перелетала с камня на камень, как эльф.

Когда они прошли большую часть пути и уже увидели впереди зеленеющий луг, Цецилия с обычной небрежностью ступила на мягкий щебень; на этот раз он обрушился и посыпался в пропасть, Цецилия поскользнулась, потеряла равновесие и в ужасе громко вскрикнула, чувствуя, что летит вниз; в глазах у нее потемнело.

Но в ту же секунду ее подхватили две сильные руки. Эгберт молниеносно обернулся, изо всех сил уперся спиной в скалу, подхватил дрожащую девушку и крепко сжал ее в объятиях.

Цецилия потеряла сознание, но через несколько мгновений ее большие темные глаза испуганно открылись и взглянули на склоненное над ней лицо ее спасителя. Она увидела, что это лицо было смертельно бледным, заметила выражение страха в этих обычно холодных чертах, почувствовала дикое, бурное, биение сердца в груди, на которой лежала ее голова. Она подвергалась опасности, и смертельный ужас отразился на его лице.

Несколько минут они стояли неподвижно, наконец Рунек медленно опустил руки.

– Обопритесь на мое плечо, – тихо сказал он. – Покрепче! Не смотрите ни направо, ни налево, а только на дорогу перед собой. Я поддержу вас.

Он поднял альпеншток и обхватил правой рукой талию Цецилии. Баронесса повиновалась, как автомат, опасность, которую она осознала только теперь, сломила ее упрямство, она дрожала всем телом, и у нее кружилась голова. Они медленно начали спускаться; Эгберт дышал учащенно и прерывисто, а на его лице пылал яркий румянец.

Наконец опасность миновала, они достигли луга. За все время спуска они не произнесли ни слова, и только теперь Цецилия подняла голову; она была еще бледна, но старалась улыбнуться, протягивая руку своему спасителю.

– Господин Рунек… благодарю вас!

Ее голос прозвучал как-то по-особому, в нем было что-то вроде сердечной теплоты, слышалась горячая благодарность, но Эгберт еле прикоснулся к ее протянутой руке.

– Не за что! Я оказал бы ту же услугу всякому, кто подвергался бы такой же опасности. Теперь успокойтесь, а потом я провожу вас до экипажа в Кронсвальд, до него еще довольно далеко.

Цецилия взглянула на него с удивлением, почти ошеломленная, неужели это был тот же человек, который только что в смертельном страхе наклонялся над ней, все существо которого дрожало от лихорадочного возбуждения, когда он скорее нес, чем вел ее с горы? Он стоял перед ней с неподвижным лицом и говорил по-прежнему холодно и равнодушно, как будто воспоминание о последней четверти часа совершенно изгладилось в его памяти. Но так только казалось; темные глаза Цецилии проникли в эту тщательно охраняемую от чужого взора душу, она знала, что в ней крылось.

– Вы считаете меня трусихой, способной часами дрожать после того, как опасность миновала? – тихо спросила баронесса. – Я только устала после трудного пути, и у меня болят ноги. Я отдохну с четверть часа.

Она опустилась на землю под высокой сосной, обросшие мхом корни которой образовали нечто вроде кресла. Она изнемогала от усталости, но у ее спутника не нашлось ни слова сочувствия или сожаления; казалось, у него было только одно желание – поскорее освободиться от роли проводника.

Трава ярко сверкала на солнце, позади них высился Альбенштейн, впереди открывался великолепный вид на горы. В этом ландшафте было особенное обаяние, мечтательное и тоскливое, как своеобразная поэзия, которой дышали все местные легенды. Внизу лежали долины, погруженные в голубоватую дымку, тогда как окружающие возвышенности были залиты ярким солнцем; по этим долинам и возвышенностям разливалось безграничное море леса, из которого то там, то сям выступали обнаженные вершины утесов да побелевшие от пены ленты горных потоков. Как из неведомой дали, несся таинственный шум деревьев, он то рос с неудержимой силой, то замирал вместе с ветром. И другие звуки доносил ветер снизу; было воскресное утро, и церковные колокола во всех маленьких лесных селениях призывали к службе.