Тяжёлые сны - Федор Сологуб

— Заешьте клевету сладким, — сказала Клавдия.

Указала Логину на девушку, которая держала перед ним поднос с фруктами.

Логин положил себе на блюдечко очень много, без разбору, и принялся есть. Тонкие ноздри его нервно вздрагивали.

В соседней гостиной тихо разговаривали Мотовилов и исправник. Мотовилов говорил:

— Шибко не нравится мне Логин!

— А что? — осторожным тоном спросил Вкусов.

— Не нравится, — повторил Мотовилов. — У меня взгляд верный, — даром хаять не стану. Поверьте мне, не к добру это общество. Тут есть что-то подозрительное.

— Сосьете, енондершиш, — меланхолично сказал Вкусов.

— Поверьте, что это только предлог для пропаганды против правительства. Надо бы снять с этого господина личину.

— Гм… посмотрим, подождем.

— Он, знаете ли, и в гимназии положительно вреден. К нему ученики бегают, а он их развращает…

— Развращает? Ах, енондершиш!

— Своею пропагандой.

— А!

Хитрое и пронырливое выражение пробежало по лицу Мотовилова, словно он внезапно придумал что-то очень удачное. Он сказал:

— Да я не поручусь и за то, что он… кто его там знает; живет в стороне, особняком, прислуга внизу, он наверху. У меня сердце не на месте. Вы меня понимаете, вы сами отец, ваш гимназист-мальчик красивый.

— Да вы, может быть, слышали что-нибудь? — спросил Вкусов с беспокойством.

— Не слышал бы, так не позволил бы себе и говорить о таких вещах, — с достоинством сказал Мотовилов. — Поверьте, что без достаточных оснований, понимаете, — вполне достаточных! — я бы не решился…

— О чем шушукаетесь? — спросил подходя Баглаев. Мотовилов отошел.

— Да вот о Логине говорим, — печально сказал исправник.

— А! Умный человек! Надменный! Все один! Он, брат, нас презирает, и за дело; мы свиньи! Впрочем, он и сам свинья. Но я его люблю, ей-богу, люблю. Мы с ним большие друзья-водой не разольешь,

Вкусов задумчиво смотрел на него тусклыми глазами, покачивал головою и шамкал:

— Се вре! Се вре!

Глава шестнадцатая

Логин искал, куда бы поставить опорожненное блюдечко, и забрел в маленькую, полутемную комнату. Тоскующие глаза глянули на него из зеркала. Досадливо отвернулся.

— Дорогой мой, какие у вас сердитые глаза! — услышал он слащавый голос.

Перед ним стояла Ирина Авдеевна Кудинова, молодящаяся вдова лет сорока, живописно раскрашенная. У нее остались после мужа дочь-подросток, сын-гимназист и маленький домик. Средства были у нее неопределенные: маленькая пенсия, гаданье, сватанье, секретные дела. Одевалась по-модному, богато, но слишком пестро (как дятел, сравнивала Анна). Бывала везде, подумывала вторично выйти замуж, да не удавалось.

— Что ж вы, мой дорогой, такой невеселый? Здесь так много невест, целый цветник, одна другой краше, а вы хандрить изволите! Ай-ай-ай, а еще молодой человек! Это мне, старухе, было бы простительно, да и то, смотрите, какая я веселая! Как ртуть бегаю.

— Какая еще вы старуха, Ирина Авдеевна! А я очень веселюсь сегодня.

— Что-то не похоже на то! Знаете, что я вам скажу: жениться бы вам пора, золотой мой,

— А вам бы всех сватать!

— Да право, что так-то киснуть. Давайте-ка, я вас живо окручу с любой барышней Какую хотите?

— Какой я жених, Ирина Авдеевна!

— Ну вот, чем не жених? Да любая барышня, вот ей-богу… Вы-образованный, разноречивый.

Подошел Андозерский. Бесцеремонно перебил:

— Не слушай, брат, ее. Хочешь жениться-ко мне обратись: я в этих делах малость маракую.

— Хлеб отбиваете у меня, — жеманно заговорила Кудинова, — грешно вам, Анатолий Петрович!

— На ваш век хватит. У вас пенсия.

— Велика ли моя пенсия? Одно название

— Я, брат, даром сосватаю, мне не надо на шелковое платье. И себя пристрою, и тебя не забуду. Только чур, — таинственно зашептался он, отводя Логин а от Кудиновой, — пуще всего тебе мой зарок-за Нюткой, смотри, не приударь: она — моя!

— Зачем же ты Неточку к актеру ревнуешь?

— Я не ревную, а только актер глазенапы запускает не туда, куда следует, с суконным рылом в калачный ряд лезет. Да и все-таки на запас. Я тебе, так и быть, по секрету скажу: на Нютку надежды маловато, — упрямая девчонка!

— Чего ж ты говоришь, что она-твоя?

— Влюблена в меня по уши, это верно. Да тут есть крючок, — принципы дурацкие какие-то. Поговорили мы с нею на днях неласково. Ну, да что тут много растабарывать: ты мне друг, перебивать не станешь.

— Конечно, не стану.

— Ну, и добре. Вот займись-ка лучше хозяйкой.

— Которою?

— Конечно, молодою. Эх ты, бирюк! Ну, я, дружище, опять в пляс.

Логин остался один в маленькой гостиной. Мысленно примерял роли женихов Клавдии и Неты. Холодно становилось на душе от этих дум.

Нета-переменчивый, простодушный ребенок, очень милый. Но чуть только старался передставить Нету невестою и женою, как тотчас холодное равнодушие мертвило в его воображении черты милой девушки, глуповатой, избалованной, набитой ветхими суждениями и готовыми словами.

"Вот Клавдия-не то. Какая сила, и страстность, и жажда жизни! И какая беспомощность и растерянность! Недавняя гроза прошла по ее душе и опустошила ее, как это было и со мною когда-то. Мы оба ищем исхода и спасения. Но нет ни исхода, ни спасения: я это знаю, она— предчувствует. Что нам делать вместе? Она все еще жаждет жизни, я начинаю уставать".

Это были мысли то восторженные, то холодные, а настроение оставалось таким же. Пока вспоминалась Клавдия такою, как она есть, было любо думать о ней: энергичный блеск ее глаз и яркий внезапный румянец грели и лелеяли сердце. Но стоило только представить Клавдию женою, очарование меркло, исчезало.

Иной образ, образ Анны представился ему. Видение ясное и чистое. Не хотелось что-нибудь думать о ней, иначе представлять ее: словно боялся спугнуть дорогой образ прозаическими сплетениями обыкновенных мыслей.

Закрыл глаза. Грезилось ясное небо, белые тучки, с тихим шелестом рожь и на узкой меже Анна-веселая улыбка, загорелое лицо, легкое— платье, загорелые тонкие ноги неслышно переступают по дорожной пыли, оставляют нежные следы. Открывал глаза-видение не исчезало сразу, но бледнело, туманилось в скучном свете ламп, милая улыбка тускнела, расплывалась, — и опять закрывал глаза, чтобы восстановить ненаглядное видение. Назойливое бренчанье музыки, топот танцующих, глухой голос юного дирижера, — а над всем этим гвалтом слегка насмешливая улыбка, и загорелые руки в такт музыки двигались и срывали синие васильки и красный мак.

— Однако, вам не очень весело: вы, кажется, уснули, — раздался над ним тихий голос.

Открыл глаза: Клавдия. Встал. Сказал спокойно:

— Нет, я не спал, а так, просто замечтался. Глаза Клавдии, зеленея, светились знойным блеском. Спросила:

— Мечтали о Нюточке?

— Мало ли о чем мечтается в праздные минуты, — ответил Логин.

Натянуто улыбнулся, с чувством странной для него самого неловкости.

— Счастливая Анюточка! — с ироническою улыбкою и легким вздохом сказала Клавдия и вдруг засмеялась. — А я пари готова держать, что вы воображали сейчас Анютку в поле, среди цветов, во всей простоте. Скажите, я угадала?

Логин хмурился и прикусывал зубами нижнюю губу.

— Да., угадали, — признался он.

— Нюточка солнышку рада. Да мотылечки, — говорила Клавдия, и быстро открывала и закрывала веер, и дергала его кружевную обшивку. — А вот теперь она по-бальному. Вам не жаль этого?

— Отчего же?

— Видите, и Нюточка не может стоять выше моды. Глупо, не правда ли? Лучше было бы, если бы мы босые танцевать приходили, да? Однако, прошу вас не задремать: сейчас будем ужинать.

Музыка умолкла. Шумно двинулись к ужину. Ужинали в двух комнатах: в большой столовой и в маленькой комнате рядом. В большой столовой было просторно и чинно. Там собрались дамы и девицы, несколько почтенных старцев скучающего вида и молодые кавалеры, обязанные сидеть с дамами и развлекать их,

Андозерский сидел рядом с Анною и усердно занимал ее. Хорошенькая актриса Тарантина наивничала и сюсюкала, блестя белыми, ровными зубами. Апатичный Павликовский развлекал ее рассказами о своих оранжереях. Биншток говорил что-то веселое Нете, Ната сверкала на него злыми глазами. Гомзин расточал любезности Нате. Каждый раз, когда Ната взглядывала на его оскаленные зубы, белизна которых была противна ей (у Бинштока зубы желтоваты), в ней закипала злость, и она говорила дерзость, пользуясь правами наивной девочки. Мотовилов с суровым пафосом проповедовал о добродетелях. Жена воинского начальника потягивала вино маленькими глотками и уверяла, что если б ей представило случай для обогащения отравить кого-нибудь и если бы это можно было сделать ни для кого неведомо, то она отравила бы. Мотовилов ужасался и энергично восклицал:

— Вы клевещете на себя!