Приз - Полина Дашкова

— Ну, давай, помогай мне, не отключайся! — приказала Настя, усаживая ее в тачку. Девочка оказалась совсем легкой.

Вниз с пригорка, потом через поле, но не по размякшему суглинку дороги, а рядом, по траве, Анастасия Игнатьевна волокла тачку. Иногда она останавливалась, чтобы перевести дух, поправляла мокрые волосы, вытирала лицо отжатым платком.

Ливень кончился, ветер отогнал тучу, открылась гигантская, расплывчатая, матово-розовая луна. Дышать стало значительно легче.

— В избу сама войдешь? — спросила Настя у крыльца и легонько похлопала девочку по мокрым щекам. — Давай, миленькая, очнись, и ножками, потихонечку. Как тебя зовут?

Девочка помотала головой и опять поднесла руку к горлу. Настя подняла ее и втащила в избу. Едва они оказались в сенях, сам собой вспыхнул свет и заработал телевизор. Не обращая внимания на рекламные рулады, Анастасия Игнатьевна усадила свою гостью на сундук. Девочка была босая. Ее одежда, джинсы и футболка, пропиталась грязью и порвалась.

По телевизору шли новости. Рассказывали о пожарах. Горели торфяники, с вертолетов их пытались заливать водой. Настя услышала краем уха, что в двадцати километрах от поселка Первушино горит лес. Очаг возгорания находится на территории бывшего пионерского лагеря «Маяк». Первушино было совсем близко от Кисловки, а пионерлагерь и того ближе, если идти лесом, по берегу реки, можно дойти часа за четыре. В пионерлагере четверть века назад, три лета подряд Настя работала медсестрой. Теперь там ничего нет, кроме ржавого забора и заброшенных, сгнивших деревянных корпусов.

— Скажите, а там могут находиться люди? Например, рыбаки, грибники, туристы? — спрашивал на экране корреспондент у какого-то ответственного чина.

— Это практически исключено, — отвечал чин, — там нет грибов, почва болотистая. Рядом протекает река Кубрь, но рыбы в ней давно не водится. И туристам там тоже, в общем, делать нечего.

— Но высказывалась версия, что лес мог загореться от незатушенного костра, а потом уже вспыхнули корпуса лагеря.

— Это всего лишь версия. Мы пока пытаемся ликвидировать огонь с вертолета. Добраться туда по земле невозможно. На сегодня наша главная задача, чтобы пламя не перекинулось дальше, к жилым поселкам.

Анастасия Игнатьевна почти не слышала, что говорили по телевизору. Она смотрела на страшные ожоговые пузыри, которыми были покрыты ноги и руки девочки. Длинные темные волосы опалены, но не слишком. Лицо не пострадало, если не считать ссадину на щеке, под слоем грязи. Но руки и ноги были в ужасном состоянии. Непонятно, как она могла идти с такими ожогами на ступнях. Но ведь не с неба же она свалилась.

На среднем пальце правой руки Настя увидела странный перстень, вроде бы старинный, из белого металла, массивный, похожий на мужской, без камня, но с печаткой, с полустертой гравировкой. Обожженные пальцы распухли, снять его было невозможно.

— Ой, Господи, как же больно тебе, миленькая, — прошептала Анастасия Игнатьевна и принялась за дело.

Одежду пришлось разрезать, чтобы не содрать пузыри. На теле ожогов не оказалось. Девочка была худая, как дистрофик. На шее висел золотой православный крестик, в ушах маленькие золотые сережки.

— Нет, ты не бездомная побирушка, — бормотала Настя, — что же с тобой случилось? Ожоги сильные, второй степени, но поверхность небольшая, только стопы и кисти. А температура отчего? Ведь не меньше тридцати восьми. На вот, выпей, — она бросила в кружку таблетку парацетамола. — Глотать можешь?

Девочка пила с жадностью, но глотать ей было трудно. Анастасия Игнатьевна приготовила слабый раствор марганцовки, достала упаковку стерильных салфеток, фурацилиновую мазь.

— Как же тебя зовут?

Девочка помотала головой, мучительно сморщилась, сглотнула, открыла рот. Глаза ее наполнились слезами.

— Ты ведь слышишь меня и понимаешь? Но даже стонать не можешь, хотя тебе больно. Потерпи, скоро станет легче. Больно, но не смертельно. И шок у тебя, конечно. Ничего, миленькая, ничего, моя хорошая. До свадьбы заживет.

Анастасия Игнатьевна продолжала разговаривать, делая обезболивающий укол, обрабатывая ожоги. Судя по тому, что девочка не могла издать ни звука, у нее была афония. Она лишилась голоса из-за спазма голосовых связок. Такое бывает в результате сильных нервных потрясений. Ничего страшного. Скоро должно пройти.

Кончились новости, оглушительно заорала реклама. Анастасия Игнатьевна выключила телевизор, достала фонендоскоп.

— Дай-ка я тебя послушаю. Дыши глубоко. Теперь не дыши. Повернись. А чего худая такая? Плохо питаешься? Или на диете сидишь, о фигуре заботишься? Ох, смотри, все хорошо в меру. Жирок кое-какой должен быть обязательно, а то могут начаться проблемы со здоровьем, по женской части. Ты, кстати, покушать не хочешь?

Запекшиеся губы чуть дрогнули. Наверное, девочка пыталась улыбнуться, но не получилось.

— Ладно, — вздохнула Анастасия Игнатьевна, — давай, поднимайся, в легких у тебя, слава Богу, чисто. Никаких хрипов. Сейчас теплого чаю попьешь, и спать. А завтра решим, что делать дальше. Хочешь чаю с медом?

Через полчаса все процедуры были закончены. Руки и ноги забинтованы. Настя надела на нее самую мягкую из фланелевых рубашек своего сына, отвела в его комнату, уложила в его постель.

Восемь лет там никто не жил и не спал, но Анастасия Игнатьевна упорно поддерживала чистоту, мыла полы, перестилала белье, протряхивала одеяло и подушки. Убедившись, что девочка уснула, она погасила ночник, прикрыла дверь, налила себе еще чаю.

— К участковому сходить? Разбудить, чтобы там связался с кем следует? Может, ищут ее родители, с ума сходят? — спросила Анастасия Игнатьевна, опять обращаясь к фотографии сына.

Но был третий час ночи. Участковый жил на другом конце деревни, сейчас крепко спал. Настя представила, какое у него будет лицо, если она примчится, поднимет его с постели. И начнет рассказывать, как отправилась ночью на кладбище, в полной темноте, Васину могилку от листьев расчистить. Нет, лучше не надо. Разумней подождать до утра.

* * *

К ночи Франкфурт остыл, продышался. Темное небо затянулось влажной дымкой, позолоченной снизу ночными огнями. Запахло дождем. Из ресторана шли пешком. Рики слегка отстал, разговаривал по мобильному телефону. Григорьев впервые остался с Рейчем наедине. Он решил пока не касаться главного вопроса. Тему фотографий логичней будет затронуть в антикварном магазине, просматривая альбомы, и так, чтобы Рики не маячил поблизости. У юноши постоянно подрагивали уши, и обо всем имелось оригинальное мнение. После недолгого общения Григорьева стала раздражать его томность, его манера прикасаться к собеседнику то ногой, то рукой, как бы нечаянно. Но главное, Андрею Евгеньевичу не нравилось, что нежная детка все слушает, причем как-то слишком внимательно для своего возраста и положения. Иногда Григорьеву даже казалось, что Рики кое-что понимает по-русски. Понимает, но помалкивает.

— Драконов, безусловно, владел какой-то информацией, — рассуждал Генрих. — Другое дело, что он вряд мог самостоятельно отделить зерна от плевел. Для этого надо много лет крутиться внутри системы. А Лев был всего лишь посредственным беллетристом, к тому же патологическим болтуном и лентяем. Знаете, есть такая порода энергичных бездельников, живчиков, которые страшно много суетятся, за все хватаются и ни на чем не могут сосредоточиться. Сейчас я сомневаюсь, написал ли он хотя бы страниц десять этих мемуаров, существуют ли они вообще.

— И все-таки вы ему поверили? — улыбнулся Григорьев.

— Не настолько, чтобы заключать договор и брать аванс у издательства. Правда, я подарил ему дорогую серебряную ручку с дарственной надписью, но только потому, что у него был день рождения.

Они остановились у светофора и замолчали. Машин не было, но они стояли и ждали, когда загорится зеленый. Рейч беспокойно обернулся, увидел Рики. Он медленно приближался, все еще разговаривая по телефону.

— С кем это он так долго? — проворчал Рейч.

Рики догнал их, захлопнул телефон. Загорелся зеленый, они перешли дорогу.

— Мы с Генрихом планируем усыновить ребенка, мальчика, совсем маленького, не старше трех месяцев, — задумчиво сообщил Рики. — Здесь, в Европе, это не просто, особенно если речь идет о здоровом белом младенце. А вот на вашей бывшей родине — никаких проблем. Русские торгуют своими детьми. Забавная тенденция, верно? Такой общенациональный акт абсурда, что-то вроде глобального социального перформанса. Как вы думаете, сколько стоит сегодня здоровый русский младенец мужского пола? Заметьте, не сирота, не подкидыш.

— Понятия не имею.

— От одной до трех тысяч евро. Причем мать получает около сорока процентов, остальное идет посредникам, чиновникам, которые оформляют необходимые документы. Самое интересное, что никого не волнует, зачем покупается ребенок — для усыновления, для донорских органов, для забав сексуальных извращенцев. Плати деньги, забирай живой товар и делай с ним, что хочешь.