Книга с местом для свиданий - Горан Петрович

— Вот он, значит, каков?! А перед нами тут ходит с постной миной...

— Донжуан! Не удивлюсь, если выяснится, что он там заработал триппер или еще какую-нибудь пикантную болезнь!

— А вы слышали, что во время войны он по заданию французского генерального штаба «читал» описания территорий, где планировалось проводить решающие операции?

— И говорят, он мог не только видеть каждую кочку, овраг или козью тропу и абсолютно точно рассчитать, сколько часов марш-броска потребуется патрулям для того, чтобы добраться от одной отметки на карте до другой, но и знал расположение каждого дерева, за которым можно разместить гнездо пулеметчика...

— Утверждают, что он читал и портоланы, навигационные карты, в которых указаны направления подводных течений и сила ветра и описана береговая полоса со всеми маяками и волноломами, и благодаря этому мог заметить любую мель или нагромождение камней, указать местонахождение блуждающих мин, предугадать курсы передвижения австрийских крейсеров и торпедных катеров, обнаружить притаившиеся в засаде германские подводные лодки. Шрам поперек левой брови он заработал как раз тогда, когда наткнулся на вражеских разведчиков, чуть было не потеряв при этом глаз.

— Не может быть?! Да неужели вы верите во всю эту чушь?!

— Лично я не верю, просто я вам рассказываю, что о нем говорят.

— У него душевная болезнь! Он просто душевнобольной. Не стоит пересказывать все эти глупости, которые слышны со всех сторон, а не то в конце концов окажется, что он умнее всех нас, нормальных людей.

Сам Анастас Браница не пытался воспрепятствовать распространению таких слухов. Хотя он ни единым звуком и не подтверждал их, за исключением объяснения, почему он читает только старые газеты, но его загадочные исчезновения, весь внешний вид, покрасневшие от продолжительного чтения белки и мешки под глазами, а также бросавшееся в глаза стремление избегать любого более или менее близкого контакта с людьми говорили сами за себя. А если добавить ко всему этому карманные часы с навечно замершими стрелками, остановившимися как раз перед римской цифрой XII, часы о которых перешептывались, что они отсчитывают какое-то волшебное время во времени, то станет ясно — найти слова в его защиту было бы совсем не просто.

Год-другой все это продолжало оставаться любимой темой городских сплетников и сплетниц, а потом новые подробности появляться перестали, внимание переключилось на другие, еще более невероятные события, пошли разговоры о том, что за морем, в американских штатах, нашли способ переносить речь и музыку на далекие расстояния по воздуху, что выдуманы такие подвижные картины, которые не требуют музыкального сопровождения на пианино, что какой-то Линдберг вообще собирается перелететь через океан. Увлеченные этими и другими безумствами двадцатых годов, люди просто забыли об Анастасе Бранице.

Сам виноват.

Он же первый от всех отгородился.

33

Однажды поздней весной 1927 года служанка Златана подала на гравированном серебряном подносе обычный утренний стакан воды и вазочку с остатками акациевого сотового меда урожая 1924 года, особенно богатого цветами.

— Господин, оставьте ваши сигареты и возьмите ложку меда. Жалко, что он почти кончился, тот год был обильным... — с этими словами она вошла в комнату и застала Анастаса уже готовым к одному из его чтений, одет он был, от гамаш и до шляпы, так, словно собрался на прогулку. Посреди письменного стола его ждала книга на французском языке, только что разрезанная тупым перочинным ножом с перламутровой ручкой.

Так что стоило Златане выйти из комнаты, как Браница, катая во рту сладкий шарик из сотового воска, отправился в путь по страницам, полным акцентов, апострофов и закорючек, необходимых для всех тонкостей произнесения звучных слов французского языка. Продвигался он медленно. Заложив руки за спину, внимательно осматривал окрестности, которые открывались его проницательному взглядом...

Это была книга об эллинской архитектуре («Le Temple Grec» стояло на ее обложке), изобиловавшая выбеленными храмами и ярким солнцем. Не особенно популярная, так что он не натыкался в ней на других любопытных читателей. Кроме того, было еще рано, день только разгорался, студенты пока спали, и в непосредственной близости виднелся только какой-то мужчина, занятый изучением то ли колоннады, то ли фриза, Анастас толком не понял. Честно говоря, у него не было никакого желания узнавать это, и, чтобы избежать встречи с незнакомцем, он резко свернул в сторону, выбрав тропинку, с которой блеск мрамора даже не был виден, но где он мог наслаждаться одиночеством и шорохом легкого ветерка в ветвях кипарисов. Давно покинув педантично изложенный автором материал книги, он забирался все дальше и дальше и, оказавшись среди пасторальных пейзажей, вдруг заметил, что она сидит на камне и, положив на колени большую папку, изображает на листе бумаги открывающийся перед нею вид. У нее есть дар, убедился он, подойдя поближе, — стоящие вдалеке массивные здания храмов, теряющиеся в перспективе и уменьшающиеся в размерах арки акведука, стройные кипарисы, рассыпавшееся в зарослях кустарника стадо коз, орел, зажавший в когтях только что пойманную черепаху, пестреющие повсюду солнечные блики, все это, смягченное штрихами пастельных мелков, оказалось теперь перенесенным на рисунок, лежавший перед ней. Все, даже фигура приближающегося молодого мужчины с бледным лицом и пушистой бородкой и усами, в котором Анастас Браница, подойдя на достаточное расстояние, узнал себя.

— Доброе утро, — смущенно произнес он по-сербски.

— Доброе утро и вам, — встрепенулась она, смутив его еще больше, ведь в книге, которую он читал, наиболее вероятно было ожидать ответ на том языке, на котором она была написана.

— Простите, что я влез, весь рисунок вам испортил, если бы знал, не стал бы сюда соваться... — принялся извиняться он.

Ее акцент говорил о том, что перед ним иностранка, без сомнения француженка, которая довольно хорошо знает родной язык Анастаса.

— Не важно... — она протянула ему свою руку и улыбку. — Мадемуазель Натали Увиль...

— Позвольте представиться, Браница, Анастас, — он с поклоном сжал ее руку, кончики пальцев которой были испачканы пастелью.

Именно с этого все и началось. Молодому человеку показалось, что все, что значилось в его судьбе — и способность полного чтения, и все долгие одинокие годы, и вся ненужная радость, и болезненное смущение, и тяжесть печали, все это было необходимо только для того, чтобы подвести его к этой барышне с нежными кончиками пальцев в пестрых пятнах от пастельных карандашей. Действительно, он встречался со многими, по книгам он знал страсть увлекшихся женщин, но такой близости с кем-либо не чувствовал никогда. Да, пронзила его мысль, все прежнее существование было всего лишь затянувшимся, мучительным введением. Теперь, после многих колебаний и отклонений, история его жизни приобретала осмысленное течение в русле, одним берегом которого был он, а вторым — эта красивая девушка...

Их знакомство друг с другом было жадным, словно они хотели сократить разделяющее их расстояние как можно быстрее, сблизить оба берега так, чтобы течение между ними стало стремительным и бурным. Уже в то утро, среди бликов греческих храмов и трепещущих теней кипарисов, он узнал, что девушка эта — дочь горного инженера Сезара Увиля, управляющего эксплуатационными и изыскательскими работами «Французской компании рудников Бора» («Compagnie Francaise des Mines de Bor»), известной также как «Концессия Святого Георгия», что она любит длинные описания природы и любовные романы со счастливым концом.

Вдовец без близких родственников, не имевший на кого оставить ее в родном Реймсе, господин Увиль сразу после окончания войны увез свою дочь с собой в только что объединившееся южнославянское государство сербов, хорватов и словенцев, где он полностью отдавал службе двадцать шесть дней каждого месяца, находясь непосредственно на разработках борского рудника меди и следя с точностью до промилле за соблюдением интересов концессионеров, парижской дирекции и женевского банка «Мирабо», а четыре оставшихся свободных дня проводил в Белграде, систематически контролируя все аспекты соответствующего его положению воспитания единственной дочери. Ничего странного, ведь небольшой Бор постоянно сотрясался от взрывов в карьерах, по всему городку то и дело распространялся противный запах карбида, сирены монотонно завывали перед началом каждой рабочей смены, напоминая об опасности неожиданного появления ядовитых газов и завалов в шахтах, а единственным приличным местом, где можно скоротать вечер, было так называемое «Казино», но и там любые посиделки небольшой французской колонии, например в дни национальных праздников, заканчивались ностальгической попойкой. Еще одной, а на самом деле главной причиной пребывания мадмуазель Натали Увиль в столице, в арендованном доме на Сеняке, были всегда приходившиеся на октябрь визиты Марселя Шампена, вице-президента компании. В 1921 году во время очередной инспекционной поездки с целью проверки работы одного из местных филиалов, в данном случае — белградского, на устроенном в его честь приеме Марсель Шампен засмотрелся в совсем еще детские глаза барышни. Следующие три октября вице-президент, оправдывая свои визиты необходимостью проверки деятельности филиала, приезжал, казалось, только для того, чтобы наблюдать, как она взрослеет и становится девушкой, оценивать, насколько она выросла, наслаждаться тем, как ее девичья угловатая прелесть превращается в женственную мягкость очертаний. Как того и требуют приличия, с Натали он официально познакомился и впервые обменялся несколькими фразами только в 1925 году, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Но в прошлый приезд он привез ей солидную горсть засахаренных комплиментов в металлической коробке, один слаще другого, каждый из которых был завернут в блестящий фантик из дорогой фольги. Не оставалось сомнений — с каждым разом они становились все ближе и ближе друг другу, и у Сезара Увиля появилась надежда хорошо выдать замуж свою дочь. Так что ее делом было находиться здесь, ждать следующей инспекционной поездки и готовиться к этим ежегодным встречам с вице-президентом Марселем Шампеном. А чтобы подготовка было более успешной, а также ввиду того, что французский пансион для девушек «Saint Joseph» на улице Ранке еще не открылся, инженер выписал с родины некую мадам Дидье, в прошлом воспитательницу одного из строгих католических интернатов, весьма опытную в вопросах необходимого девушкам образования и еще более опытную (в результате трех собственных браков) в деле создания предпосылок для успешного обручения с последующим венчанием.