Мой Сталинград - Михаил Алексеев

– Хорошо, хоть не чертова, – заметил я. Степан хмыкнул.

– До чертовой не дошло... Ну, так вот. Папаша мой не старался нас учить. Да и не мог – куда ему с такой оравой! Старшая сестра так и осталась совсем неграмотная. Братья, которые были постарше меня, поучились год-два да и бросили, оставшись малограмотными. Ничего не поделаешь – нужно было помогать отцу по хозяйству...

– Ну а ты?

– Учился какое-то время. В двадцать седьмом году был уже в четвертом классе. На ту пору отцу пришло в голову женить старшего сына, брата моего. А он не хотел. Ему было тогда девятнадцать лет. Узнав о том, что родители уже невесту усватали, выбрали девушку, которую брат даже и не видел ни разу, старшой решил убежать из родного села, укрыться в казахском хуторке – кишлаке по-ихнему, по-казахски. Это в пяти километрах от нашего села. Выбрал для своего бегства самую пуржистую ночь, когда в двух шагах перед собой ничего не увидишь, когда глаза залеплялись колючим снегом. – Романов опять замолчал, и молчал на этот раз долго; я слышал только, как затаптывает окурок. Не дождавшись, когда он продолжит свою повесть, спросил:

– Ну, и что? Что с братом-то?

Ответил как-то очень уж спокойно, голосом, совсем не подходящим к случаю.

– Нашли в степи замерзшим. В двух верстах от села. Случилось это четвертого февраля двадцать седьмого года. Вот тогда и меня от школы оторвали. В тридцатом началась коллективизация. Отец попал под раскулачивание. Семья как-то сама собой рассыпалась. Но, может, и правду говорят люди: нет худа без добра. Теперь я был предоставлен самому себе и мог продолжать учебу. В тридцатом же году вновь поступаю в школу и оканчиваю ее, то есть четвертый класс... да вам не надоело ли слушать мою болтовню, товарищ политрук?

– Нет-нет, продолжайте!

– Ну, так вот, – заторопился Степан, – с этого времени для меня началась самостоятельная жизнь. Вскорости поступаю на стройучасток Казжилдорстроя, при котором была своя школа, вроде ФЗУ. Оканчиваю ее в тридцать третьем году, получаю специальность столяра пятого разряда и образование в объеме шести классов. – Романов рассказывал, а я удивлялся, как язык его не путался, не заплетался в невероятно трудных, почти непроизносимых словах, вроде этого «Казжилдорстроя». Но такими они были для меня, но никак не для человека, у которого с ними связана судьба. Степану, видно, казалось, что и мне понятно, что они обозначали, эти слова, и он произносил их, не расшифровывая.

– Можно я еще закурю? Надымил я тут вам...

– Да кури.

Оттого ли, что переволновался, или оттого, что очень торопился, боясь, что я не дослушаю его до конца, но Романов долго не мог зажечь трут. Искры вылетали под кресалом, носились, как ночные бабочки-светлячки по землянке, а трут не возгорался. Минометчик сплюнул от досады, спрятал кисет и продолжал:

– Лето проработал на строительстве военного городка. Между прочим, того самого, где размещался наш с вами полк, товарищ политрук. Помните?.. Ну, так вот. Осенью тридцать третьего мы, группа стройучевцев – так мы сами себя называли, – пошли к начальнику железнодорожного техникума с просьбой принять нас на учебу. Нам ведь всем тогда очень хотелось учиться. Начальник, директор то есть, техникума дал согласие, но с условием, что мы сдадим экзамен. Товарищи мои, те самые стройучевцы, попали лишь на подготовительный курс, а я сдал испытание полностью и был принят. Но, на мою беду, после того, как я окончил первый курс, акмолинский техникум закрывают, а студентов разбрасывают по разным городам. Я попал в Омский строительный техникум и зачислен на второй курс. Помощи материальной ни от кого не получал. Жил на стипендию да прирабатывал тем, что после уроков ходил разгружать баржи с картофелем и пшеницей. А семнадцатого февраля тридцать пятого года, ночью, завхоз техникума вызвал меня в кабинет завуча. Там сидел какой-то в военной форме, который сказал мне: «Пойдем выясним один вопрос, касающийся вас». Я с ним пошел в НКВД, и меня посадили в камеру. Не чувствуя за собой никакой вины, я принялся на стенах камеры выводить формулы по теоретической механике, так как девятнадцатого февраля («Как же он помнит все с такими подробностями?» – думал я, слушая) по этому предмету должны быть зачеты. Но получилось совсем другое. Девятнадцатого февраля тридцать пятого года меня вызвали на допрос и объявили, что я сын кулака, что отец мой лишен избирательного права, а я, говорят, скрыл это. Я знал про то, но я знал и другое, знал, что в том же тридцатом году отец восстановлен во всех правах. Сказал об этом, но мне не поверили, потому как никаких документов у меня на руках не было. Двадцатого февраля меня осудили на два года лишения свободы...

Тут Романов опять остановился и попытался – на этот раз удачно – вновь закурить, уже не испрашивая моего разрешения. Пыхнув несколько раз кряду самокруткой, продолжал:

– Я, конечное дело, написал родным, чтобы выслали копии документов о восстановлении отца, и, когда такие документы были получены, я был из-под стражи освобожден. После освобождения пришел к директору. Тот мне сказал, что смогу продолжить учебу, если наверстаю упущенное. Но у меня уж пропало всякое желание продолжать учебу. Я сказал «нет» и взял документы. Решил работать, пока, мол, то да сё, подработаю деньжонок, обуюсь-оденусь, а там будет видно. Появится возможность – продолжу учебу. В апреле тридцать пятого приехал в Акмолинск, отдохнул месяц, живя у сестры, а потом, третьего мая...

– Как ты все запомнил?! – не вытерпел я.

– Что? – не понял боец, остановившись. – Ах да! Как запомнил? Да разве ж такое забудешь? Всю жизнь буду... Ну, так вот. Третьего, значит, мая тридцать пятого года поступил в Акмолинское отделение госбанка учеником, а потом перевели в операторы. Последняя должность там – старший бухгалтер по госбюджету... вон куда меня вынесло! – и Степан расхохотался, первый раз во все время своего рассказа. – Но недолго там бюджетничал. Из госбанка меня поперли четырнадцатого апреля тридцать девятого. За прогул. В одно время со мною уволили и жену. Она работала на почте марочным кассиром. Причина увольнения у меня и у нее была одна: опоздание на работу. Мы с нею были еще молодые, не закаленные по части выпивки. Но в одной из гулянок вся родня жены так навалилась на нас: что, мол, вы задаетесь, подумаешь, служащие, интеллигенция, выпить с простым народом не хотите. Сперва мы отбивались как могли, но на нас нажали покрепче... ну, мы и сдались – хлебнули, как полагается. А на второй день проснулись, видим – кругом пьяные спят, кто под столом, кто под лавкой, кто где, как уж водится. А время уже двенадцать часов дня. А на работу надо к девяти. В то время, сами, поди, знаете, опоздай на двадцать минут – вылетай! Что нам было делать? Подумали с женой, покумекали да, как уж бывает на Руси, махнули рукой: семь бед – один ответ. Словом, на работу не вышли вовсе. К тому же голова трещала, все тело болело, будто кто здорово поколотил нас. Завалились снова спать. Вот так... Да вы слушаете ли меня, товарищ политрук? – вдруг спохватился Степан. – Скомандуйте мне: «Шагом марш!» – и я мигом смоюсь...

– Что вы, Романов! Продолжайте.

– Это вы меня на «вы»-то назвали?

– Ну а как же. Положено.

– «Положено», – обиженно повторил минометчик. – Сперва-то на «ты», так-то оно потеплее было. Ну да ладно, я заканчиваю. Ну, так вот, – продолжал он с тех же самых слов, кои у него были вроде бы связующими между паузами. – Ну, так вот. Туда-сюда, помыкался малость, а семнадцатого апреля тридцать девятого года взяли в дорсанотдел на должность бухгалтера-ревизора. Потому, видно, что мошенничать не научился. Потихоньку опять полез наверх. Первого марта сорокового года был назначен главным бухгалтером шестого врачебного участка дорсанотдела казжелездорстроя. А восьмого января одна тысяча девятьсот сорок второго года был призван в Красную Армию...

– И там же, в Акмолинске, – закончил я за него, – попал в нашу минометную роту. – Ну и ну! Что у тебя, записная книжка, что ли, в голове? Как же ты помнишь все даты и учреждения с их названиями, о которые можно язык покалечить?

– Я ж бухгалтер, товарищ политрук.

– От профессии, стало быть.

– От нее. Ну я, пожалуй, пойду. А то с минуты на минуту припожалует «рама», нечистый ее побери. А за ней жди «музыкантов». Кажись, уже светает. Извините, товарищ политрук, что побеспокоил.

– Ну, что вы!

– Вот опять «вы»... Ну да ладно. Извините. – Он повернулся, отодвинул плащ-накидку и вышел. А я подумал: не он ли сидел у меня в эту короткую августовскую ночь, для которого поэт нашел самые точные слова: «Святой и грешный, русский труженик-солдат»? Двадцатидевятилетний, Степан Романов был по возрасту самым старшим в своем расчете, может быть, даже и самым бесстрашным и определенно самым злым в отношении неприятеля бойцом. Опуская мину за миной в ствол, он выкрикивал обязательное слово «выстрел» особенно громко и победительно, заранее предвкушая наслаждение от того, что его мины непременно попадут в цель, а целью этой являются те, в своей зеленой болотно-лягушачьей одежде, с их лягушачьими же лапами, высунувшимися из засученных рукавов. И когда Усман Хальфин, наш «умный татарин», которого мы про себя так называли, передавал на огневые, что цель поражена, Степан ликующе орал: «Ура-а-а!»