Практические занятия по русской литературе XIX века - Элла Войтоловская

Достоевский образом Раскольникова спорит с революционно–демократической теорией, хотя в то же время частично ее и принимает, защищая героическое, сознательное, самостоятельное и независимое стремление в людях, их желание не примириться, их способность к протесту. Так, Достоевский оказывается против Достоевского. Он то присоединяется к своему герою, то осуждает его.

В первой встрече с Порфирием Петровичем Раскольников побеждает следователя силой своего страдания за человечество, преступление его отходит на второй план, автор предельно сближается со своим героем, которому отдает много своих мыслей. Раскольникова он сознательно поднимает над конкретностью разговора о преступлении, как бы желая сказать, что в конечном счете самый главный вопрос — об истории и людях, их настоящем и будущем. «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца, — говорит Раскольников. — Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора» (206) (курсив наш. — Э. Р.).

Уже одно то, что Раскольников считает обязательными «страдание» и «великую грусть» для великих людей, широкое сознание и глубокое сердце, совершенно отличает его от «сверхчеловека», а позицию Достоевского — от позиции его защитника.

Своеобразная манера художественного мышления Достоевского, стремление свести разные, противоположные точки зрения, столкнуть противоречащие друг другу факты и явления и даже нравственные понятия (например, подвиг и преступление, героическая натура и преступление) сопровождаются восприятием действительности одновременно в разных временных планах — настоящем, прошедшем и будущем.

Воспринимая себя уже совершившим тот или иной поступок, Раскольников предчувствует, знает заранее и то, что сделает после, что будет ощущать потом. «Я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью!» (214). Этот принцип сопоставления противоречивого, противоположного проникает всю структуру романа: характеры (Раскольников и…), главы, части, отдельные сцены. Так, Достоевский несколько раз возвращается к некоторым деталям и фактам, рассматривая отношение к ним героя с разных сторон. Во время первой встречи с Порфирием Петровичем, когда Раскольников заговорил о людях, которые не просто «сохраняют мир и приумножают его численно», а «двигают» и «ведут его к цели», следователь задает вопросы, которые должны обнаружить, насколько искренен Раскольников в своих высоких гражданских чувствах. Одновременно Порфирий Петрович хочет посмотреть, осмелится ли Раскольников остаться при своих высоких чувствах, осознавая весь ужас всего преступления.

«— Так вы все‑таки верите же в Новый Иерусалим? — спрашивает Порфирий Петрович.

— Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

— И–и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

— Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

— И–и в воскресение Лазаря веруете?

— Ве–верую. Зачем вам все это?

— Буквально веруете?

— Буквально» (203—204).

Во время первого посещения Сони Раскольников как бы продолжает начатый разговор о боге, вере и неверии. Услышав, что Соня надеется на то, что детей Катерины Ивановны «бог защитит», Раскольников говорит: «Да может, и бога‑то совсем нет» (248). Затем он просит Соню прочитать про воскресение Лазаря. И если прежде Раскольников, казалось, твердо верил в бога и в чудо, им сотворенное, то теперь, увидев Соню и поняв, что вера в бога не спасает ее от ужаса существования, Раскольников взбунтовался, и уже не против людей и миропорядка, но против бога, который допускает столько зла. Прослушав в чтении Сони сцену воскресения Лазаря, Раскольников ничему не поверил, а на вопрос Сони: «Что делать?» — ответил: «Что делать? Сломать что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие!» (255).

Итак, Раскольников верит в возникновение нового, справедливого мира, вместе с тем и в бога как в нечто высшее, чистое и высоко–нравственное. Но, как бы предваряя будущего Ивана Карамазова, мир, устроенный богом, полный слез, незаслуженных страданий и зла, он отвергает. И тогда не верит в бога, не верит в торжество высшей справедливости без вмешательства мятежного человека. Эта позиция веры и неверия перешла к герою от самого Достоевского, который писал вскоре после каторги: «…я — дитя века, дитя неверия и сомнения… Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».[175]

Бунт Раскольникова оправдан, неизбежен. Но в то же время он является и помрачением ума. Восставая, Раскольников становится слишком горд, самоуверен. Нарушается его связь с людьми. Гуманизм покидает его, а расчет подводит. Вместо арифметически подготовленного убийства жалкой, никому не нужной старушонки он убивает и бедную ее сестру Лизавету, которая сама была жертвой старухи–процентщицы. Бунт неизбежен, но он не может быть безусловно одобрен Достоевским. Вмешательство в общую жизнь без учета естественно развивающегося исторического закона, по мысли Достоевского, может обернуться против человека. В этом пункте Достоевский не соглашается и спорит с социалистами. Свои возражения он передает Разумихину: «У них (социалистов) не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а напротив, социальная система, выйдя из какой‑нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!» (199). Полемика с социалистическими идеями приходит в противоречие с объективным смыслом романа, который подводит к пониманию социально–исторической обусловленности появления этих идей.

Если в проанализированных выше сценах обнаружились разные стороны натуры и характера Раскольникова и сложное отношение автора к герою, то в сцене признания Раскольникова Соне в преступлении столкновение противоречий доведено до предела. Соня с ее живой душой и нравственным чувством, не затронутым еще тем образом жизни, который она ведет, заставляет Раскольникова перебрать все мотивы «за» и «против» его теории и его преступления. Достоевский обнажает самую глубину душевной борьбы героя. Раскольникова мучает даже не сам факт преступления, а то, что теория, опиравшаяся, казалось бы, на высокие чувства, привела к такому безобразному, низкому поступку. «Знаешь, Соня, — сказал он вдруг с каким‑то вдохновением, — знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, — продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, — то я бы теперь… счастлив был! Знай ты это!» (320).

Соне Раскольников передает свою теорию совсем не так, как Порфирию Петровичу. Казалось бы, это та же теория и те же в ней «авторитеты»: Наполеон, не побоявшийся рискнуть целой армией ради своего Тулона, желание спасти мать и сестру и добиться собственной независимости («всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать»). Не коснулся только Раскольников общечеловеческого исходного смысла своей теории, не упомянул о мировом зле и своем желании принять участие в его преодолении. И его «теория» стала выглядеть эгоистичной, частной. А Соня, глубоко чувствуя высокое в натуре Раскольникова и не находя его в словах Раскольникова, «в тоске восклицала»: «Ох, это не то, не то». Да и сам Раскольников понял, что не все, что его мучает, сказал, чего‑то главного не договорил. «Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!..» (322). Так, постепенно в романе снижается теория Раскольникова. Раскольников, совершивший преступление, теряет право решать общечеловеческие вопросы. Чтобы снова иметь право заботиться о счастье человечества, Раскольников должен принять страдание, смириться. Возникает опять неразрешимо парадоксальная ситуация. Принять участие в решении вопроса о счастье человечества можно, только отказавшись от мятежности, от волевого порыва. Каждая отдельная воля, не сопряженная со множеством других, ошибочна, разум одного человека не может обнять исторической необходимости и разрешить напряженную и острую общественную ситуацию. Здесь Достоевский приближается к Л. Толстому с его взглядом на роль личности в истории и выступает против слагающейся в эти годы народнической теории, которую двумя годами позднее выхода романа Достоевского в свет начнут подробно развивать П. Лавров, Н. Михайловский, М. Бакунин, П. Ткачев. В отличие от народников, преувеличивающих роль отдельной высоко развитой личности в истории, Достоевский, как и Л. Толстой, считает, что без участия массы, народа, не может быть исторического прогресса.