Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова - Леонид Бородин

Все, кто при том были, все видели: побледнел Нефедов, а ведь при морозе побледнеть — это как? Но побледнел, то есть шибко лицом изменился, и побежал, ни слова бабам не сказав, и скоро скрылся за путейным поворотом.

Когда карабкаться начал, мальчишку не видел, отвес перекрывал для глаза Лизаветину скалу. Шибко лихо полез, удобного пути не выбирая, потому раз скатился, о подснежные камни локти побив, и другой и только потом одумался, осмотрелся, дыхание в контроль взял и тогда, как положено, осторожно «петелькой» стал подбираться к месту.

Скала, что Лизаветиной прозвали, даже и не скала в общем-то, всего лишь скальный выступ на горном склоне. Невысоко, и летом туда забраться и мальцу не труд. Но зимой, когда тонкий, но твердый наст все удобности для хода перекрывает и каждому шагу скольжением грозит, тут и взрослому задачка. Как семилетний пацан туда забрался, не представить. И что его туда потащило, не вообразить. Не вообразить? Но догадаться — это другое дело…

Верхом облез Нефедов проклятую скалу и оттуда, сверху, увидел наконец Кольку. Он сидел на корточках чуть в стороне от скального обрывчика без опасности для срыва. Когда Нефедов сверху по снегу зашуршал — не оглянулся, и когда Нефедов рядом оказался — на него и не глянул и на вопросы сердитые не отвечал, но не противился, когда Нефедов не слишком нежно сгреб его под руку, не ойкнул даже, когда, оступившись, юзом скользнул Нефедов опасно вниз метра на два…

На путях, задрав головы, стояли бабы бригады и вразноголосицу подавали советы Нефедову, на которые он, конечно, внимания не обращал, потому что в советах не нуждался: дело, в сути, было пустяковое, и, если б не ноша под рукой, давно уже был бы на месте.

Бабы обступили мальца, отряхивали снег, руки щупали, не шибко ли холодны, стаскивали катанки, пальцы ног растирали. Хмурый Нефедов стоял отдаль и сердито косился на всех — и не заметил, как над Колькой зависла с жалостливой бранью Лизавета. Раз-другой ладошкой под зад ему, и тут же объятия бабские без меры, охи да ахи, а на Нефедова только взгляд скользяком, как на чужого, и от ее чужести ему так тошно стало, что хоть самому лезь на ту же скалу и вой по-собачьи, потому что лицо Лизаветино — родное, а к нему в этом лице никакого родства. И тут только понял Нефедов, каким он вдруг или не вдруг стал насквозь отрицательным человеком. Дивился, что его эту подлую отрицательность люди терпели и своего отношения не выказывали, может быть, сроков дожидаясь, когда одумается, и столь большие сроки выставили не иначе как за прежнюю его, правильную жизнь. Другого давно бы уже мордой в его пакости ткнули — приемчиков к тому в народе мильон отработано, только знай ходи да утирайся.

Чтоб человечью меру нарушить, времени вообще не требуется. Раз — и нарушил! А на исправление не то что дни, годы могут уйти. Это Нефедов понимал и составил для себя генеральный план по обратному завоеванию Лизаветы. Прежде прочего, с Беатой ни на каких дорожках не пересекаться, и вовсе не потому, что боялся дури в голову, а чтобы люди это заметили и Лизавете донесли. А с ней, с Лизаветой, наоборот, как можно чаще лицом к лицу, но никаких слов, пусть по глазам догадывается о его раскаянии. Вода камень точит… А через какое-то время надо будет помириться с бывшим капитаном Свирским… Слушок, будто Свирский Нефедову по морде дал, — выдумка. Такого никому не позволил бы. Но разговор был. Неприятный разговор. На разрыв. Свирский сам на Лизавету запал с первой встречи на стрельбище, но у него ж семья на хребтине, так что на одно чистое сочувствие мог расслабиться, а на нефедовский фортель с Беатой под послебанным хмелем такими словами отозвался глаза в глаза: «Чего тебе скажу, Сашка, ты не просто кобель, ты глупый кобель, и рожа мне твоя противна. Последний раз в одной парилке с тобой. С другой субботы на сорок пятый километр буду ездить, там тоже парок что надо». И больше не приезжал.

Теперь Нефедову придется самому ехать на замирение, а потом просить Свирского, чтоб слово перед Лизаветой замолвил. Лизавета Свирского уважает и, глядишь, переломится в обиде, а там уж Нефедов сам из кожи вон, но своего добьется.

Такую вот стратегию просчитал для себя Александр Демьяныч: пара недель туда, пара сюда, потом в ход всякие приглядки да приемчики, потом первый разговор про отношения, а по весне, глядишь, все на свое место и встанет…

Но и трех дней не прошло, как все его планы поломались, потому что судьба страсть как не любит, чтоб ее наперед просчитывали, у ней, у судьбы, тоже свой гонор имеется, хлебом ее не корми, дай человеку недоумение доставить.

В тот день большая часть бригады во главе с самим Нефедовым готовила площадку для опорной бетонной стенки напротив скального размыва на двадцать третьем километре. А во второй половине дня, сразу после обеденного перекура, теперь уже и не вспомнить кто прибежал и сказал, что Лизаветин мальчишка опять сидит на той же самой скале и что еще раньше вызванная Лизавета без пользы елозится на откосе, а никого из мужиков поблизости нет. Нефедов только руками развел:

— Да он что, умом тронулся, пацаненок-то?

Надежда Ступина, платок с головы скинув, подошла и Нефедову пальцем в грудь ткнула:

— С умом у него порядок, Демьяныч. А вот с душой непорядок. И не прикидывайся, что не понимаешь. Ты на той скале его мамке голову дурил…

Нефедов не стал слушать, как раз товарняк «по предупреждению» тихим ходом тащился вдоль места путевых работ, вскочил Нефедов на подножку и за десять минут был уже на месте. Лихо спрыгнул с подножки набравшего скорость поезда, а тут ему Лизавета прямо на грудь с воплями, вся в снегу, волосы растрепаны, у телогрейки пуговицы пооторваны, катанки полны снегу.

— Ой, да что же это делается, Саша?! Да как же он туда?.. Вон же его следы, я по ним и метра пролезть не могу…

— Значит, ему шибко надо, — отвечал Нефедов со значением. — Сейчас снимем и разберемся, успокойся и снег из катанок вытряхни, ноги застудишь, платок накинь, ветер нынче, прохватит…

Лизавета послушно кивала головой, торопя и подталкивая Нефедова к откосу.

По второму разу до мальчишки добрался скоро. Сел рядом на снег.

— Скажу тебе, шустряк ты, Колян, кроме тебя да меня, сюда никто забраться не может. Летом мы с тобой на Голую скалу слазаем, там покруче будет…

— Никуда я с тобой лазать не буду, — тихо отвечал Колька.

— Будешь! Еще как будешь! А теперь прыгай на горб, в руках несподручно тебя тащить! Давай, кому говорю!

Так на плечах донес его до самого Лизаветиного дома. Лизавета всю дорогу молча шла за спиной и лишь у крыльца, когда снял Кольку, в глаза глянула и сказала тихо и как-то никак:

— Спасибо, Саша. Может, чаю попьешь, согреешься?

Нет, это было не приглашение. Ему ли не знать Лизаветин голос. С пониманием опустил глаза и, не глядючи на нее, сказал, что работа… что поездам «предупреждение» только до пяти… что надо успеть… Сделал большую грусть на лице, дал ей это заметить, потом резко повернулся и поспешил… А душа-то меж тем пела и трепака плясала. Еще бы! Зла у Лизаветы на него нет; если б было, прорвалось бы. Теперь и без Свирского обойдемся! Когда все уладится, сам объявится и за «кобеля» еще виниться будет!

С Лизаветиной дамбы на пути выбрался, а навстречу Беаточка собственной персоной под ручку с другой учительницей, что по арифметике. Арифметичка серенькая, а Беата в шубейке трофейной, в белых чесанках, щечки розовы, губки красненьки, бровки черненьки — картиночка! Ручками в желтых перчаточках развела.

— Александр Демьяныч, да куда же это вы подевались последнее время? Без вас совсем скучно!

— Дела, Беата Антонна! Дела! Как в песне-то? Первым делом самолеты, а с девушками уж как получится! Так что извиняйте, спешу! — И шажищами старшинскими прочь без сожаления.

И она ему вслед тоже без сожаления:

— Совсем-то не забывайте, Александр Демьяныч! Объявитесь как-нибудь!

А тут как раз опять по путям два поезда друг другу навстречу. Один — ту-ту! Другой — ту-ту! Вот как оно все просто — проще не бывает: бывайте — не забывайте! И ту-ту! И куда это вдруг все страсти подевались? Так это ж свобода и новая правильность жизни, то есть ни от кого глаз не прятать и слова говорить так, как они в мозгах образуются, и с людьми общаться без опаски на укор или намек обидный — хорошо!

Радость переполняла молодое и здоровое сердце Александра Демьяныча Нефедова, не шел — летел вдоль путей железнодорожных, по две шпалы в шаг пропуская. И лизаветино лицо перед глазами. Такое оно свое, такое уютное… И Колян-малец с мамкиными бровками на рожице… С ним можно было бы и понежнее, ну да ничего, все наверстается. А что в дом не зашел, это очень правильно, это он умно поступил. Иным макаром должно по новой войти в дом Лизаветы, чтоб насовсем и чтоб все бывшие нелады за порогом оставить и не поминать более…