Люсьена - Жюль Ромэн

Лицо Пьера Февра, его взгляд, верхняя часть его бюста. Складка губ, когда он говорит. Движение правым плечом, сопровождающее фразу, вроде: «Вероятно было бы лучше, если бы там имелся маленький бар для стрелочников и кочегаров».

Глаза Пьера Февра, черные, совершенно черные. Голова, немного склоненная к плечу, в то время как взгляд словно забавляется каким-то отдаленным предметом. Изредка косой взгляд в вашу сторону, чтобы убедиться, что мысль, доставившая ему удовольствие, одновременно доставила удовольствие и вам.

Взгляд довольно подвижный. Но это не эгоистичная подвижность тех глаз, которые обводят предметы торопливыми вычислениями выгод. Нет, подвижность изобретательная и бескорыстная.

Красота… но, прежде всего, его улыбка. Или скорее то, как мысль, более живая или более лукавая, чем другие, вырывается из его глаз и стекает по всем складкам, образуемым тогда его лицом. Лицо Пьера Февра, вдруг проливающее улыбки, как другое лицо проливало бы слезы.

Красота, страшная красота на лице Пьера Февра.

И его смех, которого я не слышу, которого я не стараюсь услышать, к которому только готовлюсь. Я представляю себе не его смех, а ожидание его смеха; мой разум, сосредоточенный, как разум ребенка, которому объявляют о чудесном фокусе и который ждет его, но почти что желает, чтобы он никогда не совершился — смущенный слишком большим удовольствием, угрожающим ему.

Смех Пьера Февра, который преображает жизнь.

* * *

Тогда мне пришлось сказать себе: «Я люблю Пьера Февра. Я влюблена в Пьера Февра». У меня оставалось ровно настолько свободы мысли, чтобы удивиться тому, как проявилась во мне любовь.

Со времени моего детства я очень часто думала о любви. Мне казалось, что два или три раза я испытывала ее первую тревогу. Чтение постоянно исправляло или дополняло мое представление о ней. Мой инстинкт, в особенности, говорил мне о ней очень уверенным тоном, так что в дни разочарования или умственного возбуждения я думала иногда: «Оборот, который принимает моя жизнь, оставляет мало шансов на то, чтобы я узнала самое любовь. Все равно. Я знаю о ней все заранее. Пережитая любовь была бы только тревожной проверкой любви, внутренний опыт которой имеется у меня. Отказавшись от нее, я мало потеряю и сохраню в своем распоряжении для множества возможностей те душевные силы, которыми женщины обычно пользуются так узко». Дойдя до конца моих мечтаний, я добавляла: «Единственное, что я представляю себе слишком смутно, это физическое обладание женщины мужчиной и смятение души в связи с этим ни с чем не сравнимым событием. Позднее обыкновенные женщины, над которыми я буду иметь такое разностороннее превосходство, заметят во мне, будут презирать во мне это основное неведение и связанную с ним незавершенную юность». И я осмеливалась говорить себе: «Нужно бы, по крайней мере, раз пережить это, далеко отсюда, с кем-нибудь неизвестным и быть при этом самой неузнаваемой, не знаю, во время путешествия, с закутанной головой, и все тотчас же забыть, кроме основного и, так сказать, отвлеченного в таком опыте». Потом я спешила думать о другом.

Очевидно, я любила Пьера Февра. Сила моей тревоги показывала, что дело касается острой и чистой формы любви, а не какого-нибудь более смешанного чувства.

Что предметом этой любви был Пьер Февр, в этом не было ничего необычайного. Если смотреть со стороны, это могло казаться до такой степени понятным до такой степени обусловленным обстоятельствами, что становилось почти унизительным для меня. Тем не менее, в итоге я была изумлена. В тот миг, когда я чувствовала себя вынужденной назвать любовь по имени, я не узнавала ее.

Что же было удивительного в том, что я испытывала? Моя почти лихорадочная дрожь, моя мысль, заполненная образом Пьера Февра, моя жизнь, внезапно выхваченная из своих границ, разве это не страсть, как все ее себе представляют? Да, в смысле внутренних происшествий, душевного состояния. Но если происшествия и состояния такого перелома легче рассказываются, чем все остальное, и как будто занимают в воспоминании главное место, я в то же время отлично сознавала, что не они значительнее всего, и отлично сознаю еще и теперь, что не их важно припомнить Я не решалась признать любовь, потому что никогда раньше не представляла себе под именем любви основного вкуса того волнения, которое меня переполняло или, лучше говоря, того положения, которое приняла моя душа, чтобы его ощущать. Да, что во мне было странного, неожиданного, непредвиденного для вчерашней девушки, это было положение моей души.

Положение «осужденного». Это, правда, не совсем точно, но я не вижу ничего более близкого. Я допускаю, разумеется, что положение осужденного не сопровождается непременно отчаянием или хотя бы печалью. Я думаю об осужденном, который принимает свой приговор, считает его неизбежным, готов поэтому до некоторой степени к нему приноровиться, извлечь из него долю счастья. Но все-таки осужденный, склонившийся.

Тогда мне вспомнился вечер, когда я слушала в кровати два колокола. Я вспомнила об этом внезапно, без всякой предвзятой мысли, без всякой надежды на объяснение. Ни то, ни другое обстоятельство, ни то состояние, в которое они меня привели, не были схожи. И все же я угадывала какую-то связь между ними, вроде той, которая может соединить два исторических события, хотя бы и совсем различного порядка и не имеющих ни общего места действия, ни общих действующих лиц.

Словно какое-то духовное начало, проявившееся впервые в вечер колоколов, сперва сделав вид, что увлечено далеко от меня веяниями широкого мира, вдруг снова появилось, совсем близко от меня, совсем рядом со мной, внутри меня, в новом воплощении, более тесном и более определенно угрожающем, чем предыдущее, чтобы попытаться вырвать у меня ради гораздо более отдаленных последствий то же согласие и тот же крик.

XIII

В следующую пятницу, явившись в отель к завтраку, я нахожу письмо, прислоненное к моей салфетке. Это была записка от Сесиль, в которой говорилось приблизительно следующее:

«В будущее воскресение мы собираемся совершить прогулку в экипаже в курорт Ф***. г. Пьер Февр приедет за моей матерью и мной около девяти часов утра. Он повезет нас и покажет нам Ф***. Мы поедем мимо Нотр-Дам д'Эшофур, что очень немного удлинит дорогу. Вы знаете? Церковь красива, и мама будет рада захватить кусочек обедни. Будьте добры присоединиться к нам. Вы всем доставите удовольствие. Экипаж отвезет нас домой к вечеру. Вы дадите мне ответ в субботу за уроком. Но мы очень рассчитываем на вас».

И в post-scriptum:

«Отец и Март не могут участвовать в прогулке. В субботу днем они оба едут в Париж. Отцу нужно повидать начальство, а Март, пользуясь случаем, отправляется поздравить с днем рождения нашу тетку, свою крестную. Но они собираются вернуться в воскресенье вечером, с поездом 6.59. В таком случае мы пообедаем все вместе у нас».

На обороте страницы был второй post-scriptum:

«Я чуть не забыла. Март вынуждена пропустить завтрашний урок. Так как мы всегда занимаемся вместе, может быть, вам не стоит беспокоиться из-за меня одной? А мне это будет маленький отдых. Тогда черкните только, если вы не можете быть в воскресенье. Без этого вас будут ждать».

— Я узнаю почерк Сесиль, — сказала Мари Лемиез.

— Да, неинтересная записка относительно завтрашнего урока.

В течение всего завтрака Мари Лемиез, которая в этот день была в болтливом настроении, с большим трудом могла извлечь из меня несколько машинальных ответов. К счастью, Мари не слишком прозорлива. Когда ей приходит в голову угадать чужую мысль, она берет первое попавшееся предположение.

Не то, чтобы ее присутствие было мне неприятно, даже в этом случае. Напротив. Она уравновешивала мое волнение своим спокойствием. На движение моего разума, которое иначе стало бы головокружительным, она действовала, как внешний тормоз, по-деревенски прочный. В самом деле, только благодаря Мари мои тайные мысли смогли развиваться в некотором порядке. Мне кажется, что, не будь Мари, они мчались бы так, что перепутались бы и превратились во мне просто в страстный гул.

Что нужно было решить? В сущности, здесь нечего было и спрашивать. Было очевидно, что в воскресенье утром, в девять часов утра, я буду у Барбленэ — и даже без десяти девять. Снова увидеть Пьера Февра было необходимостью. То, как это произойдет, было не важно. Если бы вместо письма от Сесиль я получила письмо от Пьера Февра, просящее меня о самом нелепом свидании, у меня так же бы не хватило силы отказаться, но я бы разыграла сама с собой небольшую комедию. Я бы предоставила себе четверть часа не возмущение и дала бы себе время найти приличный способ согласиться. Но вот сами обстоятельства играли комедию за меня.

Происшествие казалось даже слишком естественным, естественным до ужаса. Я бы хотела быть глупее чем я есть, или, если угодно, более способной пребывать в состоянии полусна всякий раз, когда это позволительно. Мари Лемиез, например, радовалась бы на моем месте, предвкушала бы чудесным день и охотно оставляла бы в тени те стороны события, которые вероятно, имеют основания там оставаться. Ибо письмо Сесиль дышит самой откровенной наивностью. Искать в нем изнанки значило бы обладать уродливым умом. Но я все-таки вынуждена сказать себе, что папаша Барбленэ и младшая сестра отстранены от нашей прогулки. Поездка к начальству и рождение крестной — это то, что я называю совпадением через силу.