Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - Николай Ляшко

— Вставать, койки вязать!

Слаще молодого поцелуя утренний сон, не оторвешься.

Из-под казенных шинельных одеял лил, бил крепкий дух теплых молодых тел. Недовольные глаза сердито в начальство.

— Счас, сча…

— Разинули хлебалы…

— Рано, чего бузыкать безо время…

В позевотину, в одеяло, в храп.

Это те самые разговорчики, которых так не любил старый боцман.

И вторым ходом шел Федотыч с шумом, руганью и свирепыми причитаньями. Шутка ли сказать, двенадцать годков боцманил старик, к лаю приохотился, ровно поп к акафистам. От самого последнего салажонка до боцмана на практике всю службу до тонкости произошел. Каждому моряку с одного погляду цену знал. Крик из него волной, а до чего прост да мягок был старик и сказать нельзя. Вторым ходом шел, стегал руганью больнее плети:

— Вставать!

Время в обрез.

Вскакивали молодые моряки, почесывались… Койки шнуровали, бросали койки в бортовые гнезда.

Пятки градом.

В умывальне фырк, харк.

Краснобаи рассказывали никогда не виденные сны.

— Кипяток готов?

— Есть!

Котелки, бачки, кружки, сухари ржаные, сахару горсть па целую артель. Только губу в кружку — сигнал на справку. Чавкать некогда, все бросай, пулей лети наверх. Прав Федотыч: раньше вставать надо.

Пятки дробью.

Через полминуты на верхней палубе в нитку выстраивались шеренги. Перекличка гремела устоявшимися за ночь молодыми голосами.

Капитан с полуюта отзывал Федотыча от строя и морщился: ругань слышал капитан.

— Воздерживайся, старик, приказ, строго…

— Есть! — кратко отвечал боцман в счет дисциплины, а самого мутило. Он долго пыхтел, сопел загогулистой трубкой в смысле несогласия.

— Ну? — опрокидывался на него капитан.

Горячую трубку в карман, руки по форме, в просмолку словам договаривал:

— Декрет декретом, Вихтор Дмитрич, а при нашем положении без крепкого слова никак невозможно… И то сказать, слово не линек, им не зашибешь. Так только, глотку пощекотать…

Капитан в свое время тоже ругаться не любил.

Сумрачный отвертывался, ломались брови, ломались в злой усмешке сжатые губы. Говорил с откусом капитан, форменная качка в душе, не иначе. Федотыч знал своего хозяина до тонкости, до последнего градуса… Вздрайки ждал…

— Службу забыл, а еще старый боцман!.. Вышибалой тебе быть, а не боцманом военного корабля! Команду распустил! Безобразие! За своих людей ты мне ответишь!

— Есть! — Федотыч мелким мигом смаргивал.

Капитан-то, Виктор Дмитрич, тяжеленько вздохнул, ровно море переплыл, да и давай-давай чесать:

— В строю стоять не умеют. Подтянуть! Первую шеренгу левого борта на два дня оставить без берега! На полубаке вечером песню пели «Нелюдимо наше море» — запретить! Самовольная отлучка с корабля рулевых Маркова и Репина. Неделю без берега и по пяти нарядов! Почему проглядел вахтенный начальник? Расследовать и привлечь! Подробности доложить через полчаса лично… Вчера, после вечерней окатки палубы, плохо протерты колпаки вентиляторов, блеска должного нет. Недо-пусти-мо!.. Виновного наказать по своему усмотрению!

— Есть! — повернулся боцман да ходу: приказ дополнять.

Сам вернул его:

— Постой… Погоди.

Тяжелый, как падающая волна, капитан хлопнул боцмана по плечу, жадно вгляделся в его грубое, простой дубки лицо.

— Относительно ругани ты, боцман, безусловно, прав.

У меня у самого язык саднит, а все ж воздерживайся… Да-а.

Капитан вздохнул,

вздохнул Федотыч.

— Ничего не попишешь, Вихтор Дмитрич, ба-а-алынущий шторм идет, надо держаться.

— Да, дуют новые ветра. Ничего не попишешь, старик, надо держаться.

Широкой волной, буй-порывами хлестали, ветрили новые веселые ветра.

* * *

Через весь корабль гремела, катилась команда:

— Третьи и седьмые номера, стройся на левых шканцах!

— Шевелись!

— Треть, седьмые номера, на лев шканцы!..

— Подбирай пятки!..

— Треть, седьмые номера…

Бежали боцманы и старшины, начиналась разводка по работам.

Солнце на ногах,

команда на ногах,

команда верхом на корабле.

Вперегонышки: швабры, метелки, голики.

Плескался песок, опилки.

Веселое море опрокидывалось на палубу, заливало кубрик.

Глотки котлов отхаркивались корками накипи.

Топки фыркали перегаром, зернистой угольной золой.

Всхлипывали турбины.

Ходили лебедки, опрокидывая кадки шлаку в бортовые горловины.

Крик дождем,

руг градом,

работа ливнем.

Солнце горячими крыльями билось в мокрую палубу, щекотало грязные пятки, смехом кувыркалось солнце в надраенной до жару медной арматуре и поручнях.

Руки ребячьи, а хваткие, артельные. Глаза — паруса, налитые ветрами.

Глотка у Федотыча о-го-го:

— Давай-давай, живо, ребятишки!.. Бегай!.. Брыкин, бего-о-ом!

Глядеть тошно, когда в самую горячку какой-нибудь раззява шагом идет и брюхо распустит, ровно на прогулке. Башку оторвать сукиному сыну, службы не любит.

— Вега-а-ай!..

Такое у Федотыча занятие, никому из команды ни минуты покоя не дать, всем дело найти. Гонять и гонять с утра до ночи, чтоб из людского киселя настоящих моряков сделать, на то он и старший боцман.

В проворных руках сигналистов плескались разноцветные флажки. В утробе кораблиной молодые моряки под присмотром инструкторов моторы перебирали, знакомились с деталями машин.

По капитанскому мостику бегал старший помощник: маленький, визгливый, цепкий. Брось в тысячную толпу, сразу узнаешь — военный. Выправка, посадка головы, корпус — орел.

Привычка кричать с детства осталась, да и положение обязывало: какой же это к черту помощник, если кричать не умеет?

Старпом сердит: вчера спуск флага вместо обычных шести отнял тридцать секунд. Позор, черт знает что, скоты! Старпом угнетен, старпом удручен, он любит точность и свой корабль. Плохо спал, до завтрака не дотронулся — в чувствах расстройка.

Перегнувшись с мостика, он кричал на полубак, в визге злость жег.

— Не плевать!.. На борту не виснуть!.. Ходи веселей!.. Назаренко, два наряда!..

На полубаке, на разостланном брезенте, чтоб палубу не вывозить, разметались сменившиеся с вахты кочегары. Солнце лизало их шкуры, пропыленные угольной пылью, ветер продувал легкие. Кочегары с мрачным весельем поглядывали на мостик и переговаривались вполголоса:

— Лай, лай, зарабатывай хлеб советский.

— Злой что-то нынче…

— Он добрым никогда и не был.

— Держись, палубные, загоняет.

— И чего, сука, орать любит?

— Дворянин, да к тому еще и юнкер, аль не видал анкету-то?

— Аа-а…

— Оно и похоже…

Шлюпки на рейде в голубом плеске: гребное ученье. В такт команде размеренно падали весла, откидывались гребцы,

— Весла!

— По разделеньям, не спеши!

— На во-ду! Раз, два!..

— Раз, два!..

— Навались!..

— Оба табань!..

— Суши весла!..

— Шабаш!..

— Запевай!..

Загребные заводят:

Во, тече течет река-а-а-а,С речки до-о-о-о-о по-то-каЗа де-евочкой матросГонится-а а-а да-ле-ко.

Гремела сотня глоток:

Год проше е-ол, и дочь иде-е-о-о-тК матери у-ны-ло,На рука-а-ах у ней леж-итМатросе-о-о-о-нок ми-лый.

Море качелилось,

песня качелилась,

качелились блесткие крики чаек.

* * *

Зу-зу-зу-зу!.. Зу-зу-зу-у!..

Сигнал на купанье.

Команда по борту.

Федотыч бодрит левофланговых:

— Гляди, не робей… Воды не бояться, не огонь… Казенное брюхо береги… Снорови головой, руками вперед!

— Есть!

Боцман руку на отлет:

— См-и-ирна!

Шеренга замерла.

— Делай, раз!

Рубахи на палубу.

— Два!

На палубе штаны.

— Три!

Лятки за борт.

В пене, в брызгах сбитые загаром тела Горячие брызги глаз. Пеной, брызгами крики.

На борту Федотыч махал руками, кричал, его никто не

слушал.

— Го-го-то-го-го-го-го-го-о-о-о-о-о!..

* * *

В обеденном супе редкая дробь крупы и ребра селедочьи.

На второе — по ложке пшена. Выручали ржаные сухари.

— коротко выговаривал оглушенный казарменной жизнью комсомолец Иванюк.

— Ладит, да не дудит, — отзывался какой-нибудь посмелее.

Никогда не наедающийся Закроев мрачно гудел ругательства.

— Закроев, ты же в комиссии по борьбе с руганью!

— А ну их…

Поюворят так-то, да и ладно.

В послеобеденный час отдыха или по вечерам набивались в красный уголок, потрошили газеты, библиотекаря и буржуазию всего мира.