Бедная любовь Мусоргского - Иван Лукаш

Орфанти вышла на тихий канал, над которым стоял зимний туман. Барки с дровами, побелевшие от снега, казались ей теми самыми, что и двадцать лет назад, и так же курился морозный пар.

На ее первый звонок никто не отозвался. Решительно и сильно она позвонила второй раз.

Послышались шаркающие, вялые шаги, ключ в замке повертелся с ржавым визгом, и Мусоргский отворил дверь.

Она все же не ждала увидеть его таким. Он был ужасен в своих стоптанных туфлях, в зеленом ватном халате, заношенном до плешин, с выбившейся грязной ватой. Но в его набрякшем, больном лице с выкаченными мутными глазами, желтом, одутловатом, сквозило что-то давнишнее, тонкое и стремительное.

Мусоргский не узнал ее, сказал равнодушно и грубо, оглядывая с неприязнью:

- Чего вам надо, вы не туда попали ...

Но по тому, как подняла она сияющие глаза, он узнал Лизу, да она и не изменилась, только потончали черты и еще краше проступала ее целомудренная девичья нетронутость.

Мусоргский отступил. Неверно, не попадая рукой в петли халата, он то запахивал зеленые полы, то подергивал на животе исподнее белье, и отступал пораженный.

Лиза шла за ним.

Он пятился до самого кабинетика, сел тяжело в кресло. Она окинула взглядом его угол: груды бумаги, пожелтевшие газеты, все нагромождено, неопрятно.

- Зачем пришли? - сказал, наконец, Мусоргский с раздражением. - Зачем пожаловали? Кого, кого, но вас не мог ждать никак. К чему это посещение? Я думал, вы умерли, вы так же могли бы думать обо мне. Зачем вы, на самом деле, пришли? .. Или вы хотите купить что-нибудь из моих трудов праведных и неправедных? Тогда, пожалуйста. Намедни у меня тоже был любитель музыки, есть такой ценитель, любитель, Тертий такой, Иванович, он у меня за двадцать пять целковых ...

- Нет, я ничего не думала покупать.

Лиза почувствовала к глубокому стыду, что на глазах выступают нечаянные слезы. Она вдохнула сильно, сквозь ноздри, мгновенно подавила слезы, ее лицо стало твердым, покойным, и теперь было заметнее, как она постарела и как сухо отблескивает ее лоб, точно слоновая кость, створка молитвенника.

- Я сама не знаю, зачем, - сказала Лиза с легким акцентом (она давно не говорила по-русски): - я вас любила, потому и пришла. И теперь люблю, вот почему. Вы мой человек на этом свете. И на том. Вот двадцать лет прошло, и жизнь пройдет, ваша и моя, но покуда жива, мне кажется, тут где-то, во мне, не знаю, как сказать, всегда останется этот свет, чудо, таинство, что я вас любила и люблю.

Лиза улыбнулась, ей стало вдруг легко, точно что-то осветилось в ней, и отошло темное, ее тяготившее.

- Извините, я так внезапно говорю вам это. Простите меня. Отчасти, вероятно, восторженность старой девы, которой дана была Богом такая бесплотная, неразделенная любовь. Отчасти же, вероятно, эгоистическое желание освободиться от чего-то недоговоренного, недосказанного, что легло между нами. Всегда, больше всего, я желала, чтобы вы знали, что я вас любила и люблю. Помните, вы говорили мне за роялью, как странна жизнь, как страшна, о том, что Шуберт ослеп ...

- Шуберт, Шуберт, Боже мой, помню, но я же тогда нарочно о Шуберте ...

- Не перебивайте меня, прошу. И вот, теперь, какой бы вы ни были передо мною, простите, но вино сделало вас ужасным, вы все тот же для меня. И навеки. Вот и все. Вы можете счесть это дурью старой девы, но я очень благодарна вам, что вы выслушали мою стародевическую болтовню. Теперь я могу уйти... Хорошо попрощаться с вами, и уйти.

Мусоргский, оперши на руку тяжелую, залохмаченую голову, смотрел на нее. Потом закрыл глаза и его набухшие веки, в лиловых ветках жил, стали трудно дрожать.

Он плакал беззвучно. Это не были обильные слезы со всхлипываниями, какие нравились ему и какие он мог легко вызывать у себя в кабацких горьких сетованиях, а точно из самой глубины его отделялось что-то, тяжко пробиваясь, роя путанные тропы в колючих терниях, по острым скалам, выскребывая ему душу, и подымалось к набрякшим векам.

- Лизанька, Лизанька, - повторял он.

Орфанти тронула его за плечо халата, в клочьях грязной ваты.

- Но вот это уж незачем, Модест Петрович.

- Лизанька, а она то, она... Вы что-нибудь знали об Анне?

- Все.

- Она утопилась.

Он поднял большое лицо, обрюзгшее, пожелтевшее, с закрытыми дрожащими веками, из-под которых катились медленные, точно железные, слезы.

Он поднял к ней ужасное лицо ослепшего царя Эдипа, и бормотал с беспомощным отчаянием:

- Но почему же, почему же, почему, она утопилась? Это я виноват ... Она говорила, зачем разбудил ее. Ты мертвеца воскресил, для чего ты мертвеца воскресил ... Я виноват, Боже мой, что я сделал.

Он вдруг больно сжал Лизе руку:

- Оглянитесь, смотрите ...

Она обернулась и в углу, высоко за собой, увидела черный образ, в трещинах. Краснел каленый ангельский плащ, едва проступал узкий лик.

- Вижу. Образ.

- Серафим.

- Не пугайте меня ...

Лиза пыталась высвободить руку, он держал ее крепко:

- Нет, не пугаю. Я понимаю, я с отчаяния богохульствую. Дураки и дуры скажут, что я полюбил потаскуху ... Нет: одну мелодию Анны полюбил ... Серафим, втоптанный в землю ... Господи, прости меня ... Да, представлялось, ангелы в раю прикованы к железным арфам. И, может быть, как на земле томится все по небесному, так и в райской гармонии томятся, по крови, дыму грешной земли... Как и кто может вкушать райское блаженство, когда здесь, на земле остался тот же грех, то же проклятие, смерть, тьма... Как? .. И Серафим возжелал уйти из райских селений. И был за то сброшен сюда, осужден сгореть здесь в самых последних терзаниях греха ... А я в метели услышал пение ... Понес его железное крыло ... Я угадал Серафима ... Господи ... Я стал на дороге Твоего суда ... Как Иаков, боролся с Тобою... Но Ты простил Серафима ... Анна не утопилась, нет ... Она оступилась в потемках, на Невке... Так, взял ее к себе Господь. А ее земной крест остался на мне ...

Лиза слушала внимательно и удивленно. Ей вспомнилось, как покойная тетка, грозя сухим пальцем, громко, по-немецки, читала как-то Притчи Соломона.

- Вино глумливо, сикера буйна, - сказала Лиза, неожиданно для себя, и повторила. - Вино глумливо... Все, что вы рассказывали очень красиво, но простите, во всем что-то жалкое. Это малодушный бред, малодушный бунт. Это кощунство, Модест Петрович ...

Мусоргский, уже утихший, посмотрел на нее, как ребенок, кротко и виновато. Он согласился охотно, со слабой усмешкой:

- Я не кощунствовал. Но, конечно, бред, я же сам понимаю. Перед вами пьяный фантаст, и только...

Лиза промолчала. Мусоргский поискал на столе скомканный нечистый платок, утер большое лицо:

- Вы, Лиза, всегда были сильнее меня. Конечно, я слабодушный. И ангелы, прикованные к железным арфам, конечно, тоже лепет слабодушия. Но было одно, что разбило меня... Я скажу вам... Странное вдохновение меня осенило, когда пришла Анна. Дуновение огня коснулось. С нею верил, знал, жаждал, что моя музыка будет, как новое откровение. Музыка, моя музыка, будет началом преображения людей. Понимаете, я верил, что именно я, Модест Мусоргский, отмечен, избран, как новая жертва. Чаша мира за всех и за вся. И когда-то мальчишка-офицер был готов отдать себя в жертву за мир, за всех людей... Се человек ... Это тоже бред?

- Нет. А что дальше?

- А дальше ... Это уже когда не было Анны ... Дальше я понял, что ничего не преобразить, не переменить на земле, куда мне. И, как до меня, так и после меня, все будет валом валить, сплошь, в бессмысленную тьму, в прорву смерти. И не мне открыть, не мне сочетать в одну божественную гармонию мир, разорванный тьмою противоречий. Вот что я понял. И тогда мне стало все равно ... Я не вынес земли, вот что.

- Но это же неверно.

- Как неверно?

Мусоргский по детски удивился:

- Нет, Лиза, это верно.

- Простите, Модест Петрович, неверно. Не мне вам говорить, но то, что вами сделано, как бы ни сложилась ваша жизнь, ведь уже сделано ... Уже живет, помимо вас, кроме вас. Ваша музыка. Неужели же вам объяснять, что ваша музыка переменила что-то в нашем мире, или, как вы говорите, преобразила нас. Поймите сами, Модест Петрович.

Мусоргский пошевелил пальцами, сжимая платок:

- Вы пришли меня утешать, Лиза?

- Ничуть. Ни утешать, ни жалеть. Это не к чему. Но разве это не так, разве вы не победили вашей музыкой ...

- Победил! Что я победил? Ничего... А смерть?

Сильный свет блеснул в его мутных глазах, большое лицо напряглось, он поднялся, всклокоченный, страшный, в халате, сбившемся горбом на спине, закричал с яростью:

- А смерть? Смерть, безносая, бездарная дура, все сотрет, все смоет ... Ни звука, ни памяти о нас. Ничего.

Он забыл о Лизе, и не ей кричал, а кому-то, кто вечно раздирал его неумолкаемой распрей:

- Все прах! Смерть, бездарная дура, всех сильнее! Врешь, не всех! Врешь!..

Как чудовищная жаба, он прыгнул со стула, показав под зеленым халатом нечистое исподнее белье, навалился грузным телом на пианино, ударил резко, нестройно, по клавишам.