Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Я думала о море, которое нам предстояло пересечь. По ту сторону явится суша. Йоэль снова читал из книги и переводил:

«И назвал Он, Всевышний, сушу ЭРЕЦ, землею, а собрание вод назвал ЯММИМ, водой без конца и края, морями. И увидел Он, Всевышний, что это хорошо».

«А по-твоему — какая, скажи? — Йоэль поворачивался ко мне, потом к Пастушку, к каждому по очереди. Все молчали. — Вот видишь, этого не описать…»

Он продолжал: «И сказал Он, Всевышний: да произрастит земля зелень, траву семяносную, дерево плодоносное, производящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так».

«А вы, — спрашивал он, прервав чтение, — Думали об этом семени? — И говорил: — Движение, объединяющее тепло и холод, объединяющее познание и мир. День, ночь, семя, вода… Все уже существовало…»

Он снова читал из книги: «И выпустила земля зелень, траву семяносную, по роду своему, и дерево плодоносное, в котором семя его по роду его. И увидел Он, Всевышний, что это хорошо. И был вечер, и было утро: ЙОМ ШЛИШИ».

Его голос во мне, он берет за сердце, сжимает нутро, он у меня в горле, в глазах. Сама не своя, я отодвигаюсь в сторонку и прячу лицо в мамину шаль. Каждое слово проникает в меня и что-то во мне ломает. Такая она — вера. Она ломает в вас все, что мешало войти этому голосу.

И так каждый день, уже которую неделю в этой тюрьме я слушаю голос учителя. Вместе с другими детьми, с мужчинами и женщинами. Мы сидим на полу, и слушаем, и учимся. Теперь мне больше не хочется вырваться отсюда, бежать на солнце, видеть море. То, о чем говорит книга, куда важнее всего, что там, за этими стенами.

Йоэль читал: «И сказал Он, Всесильный: да будут светила в небосводе, чтобы отделить день от ночи, они и будут знамениями и для времен, и для дней и годов».

«Значит, это было время?»

Йоэль смотрел на меня, ничего не отвечал, читал дальше:

«И да будут они светилами в своде небесном, чтобы светить на землю. И стало так».

После этого, повернувшись ко мне, он отвечал на мой вопрос:

«Нет, не время даровал Элохим, а познание. То, что сегодня мы называем наукой. Этот мир, как механизм, был готов к запуску. Свет науки — свет звезд…»

Никто никогда не говорил со мной о звездах, с тех пор как отец показал мне их однажды вечером, в то лето своей гибели. Неподвижные звезды и звезды падающие, которые катились капельками по темной глади ночи. Тогда он и дал мне мое имя: звезда, звездочка…

«И создал Он, Всесильный, два светила великие: светило большее для владения днем, и светило меньшее для владения ночью. И все остальные, Кохавим, звезды».

Йоэль закрывал книгу, когда смеркалось. Тишина холодом вползала в нашу тюрьму. Один за другим мы поднимались и расходились по своим углам. Я и мама садились на мою койку у стены. «Теперь я знаю, что когда-нибудь мы доплывем до Иерусалима», — говорила я, чтобы подбодрить маму, но теперь я и сама в это верила. «Когда узнаем все, что написано в этой книге, — мы доплывем». Мама улыбалась: «Тем более стоит ее прочесть». Меня так и подмывало спросить у мамы, почему же отец никогда не читал мне эту книгу, почему он предпочитал ей романы Диккенса. Может быть, он хотел, чтобы я сама ее нашла, когда придет время, когда мне это будет по-настоящему нужно. И только теперь все, что он мне объяснял, и все, чему меня до сих пор учили в школе, стало истинным, ясным, простым и понятным. Все стало взаправду.

* * *

К нам в тюрьму прислали адвоката. Он пришел рано утром, с пухлым от бумаг портфелем, и почти весь день провел у нас, разговаривая с людьми. Он даже поел вместе с нами, когда часовые принесли обед — вареную картошку с мясом. Старые евреи не хотели есть мясо, говорили, что оно нечистое, но женщины и дети не слушали их и ели. Пастушок сказал, что главное — выжить и набраться сил для свободы и для пути в Иерусалим. Адвокат поговорил и с моей мамой, и с Жаком Берже, и с матерью Юдит, которая сидела с нами. Он был пожилой, в сером костюме, с аккуратно причесанными волосами и маленькими усиками. Голос его звучал очень ласково, и глаза были добрые, я видела, что мама с удовольствием говорила с ним. Он задавал ей вопросы: откуда мы, кто такие и почему решили уехать в Иерусалим. Имена и ответы записывал в школьную тетрадку, а когда узнал, что мой отец погиб на войне с немцами и был в маки, это записал особенно тщательно. И сказал, что нам нельзя оставаться в этой тюрьме. Имена Жака Берже и матери Юдит он тоже записал и внимательно сверился с бумагами — их ему дали заранее, до прихода сюда. А потом вернул всем документы, каждому — его удостоверение личности или паспорт. Люди окружили его, и он каждому пожал руку. Мужчины и женщины теснились вокруг, задавали ему вопросы: когда нас выпустят на свободу, отправят ли обратно в Париж? Особенно те, что из Польши, они всё-всё хотели знать, и женщины говорили одновременно. Тогда адвокат попросил тишины и сказал громко, чтобы всем было слышно, а тем, кто не говорил по-французски, попросил перевести его слова: «Друзья мои, ничего не бойтесь, дорогие мои друзья. Все уладится, скоро вы будете на свободе. Я это обещаю, поверьте мне, вам нечего бояться». Голоса вокруг него снова загомонили: «А корабль? Нас пустят на корабль?» В общем гаме только одно слово и было слышно — «корабль», и адвокату пришлось еще повысить голос. «Да, друзья мои, скоро вы сможете отправиться в путь. Корабль уже готов к отплытию. Капитан Фрулло оснастил его недостающими шлюпками, и я вам обещаю… Я обещаю вам, что вы сможете отправиться в путь через день или два». Адвокат ушел, когда уже темнело. Он еще раз пожал руки всем, даже маленьким детям.

И повторял, уходя: «Не падайте духом, друзья. Все уладится».

Следующие часы прошли в каком-то исступленном восторге. Женщины говорили без умолку и смеялись, настала ночь, но дети не хотели спать. Может быть, еще и оттого, что в эти дни дул суховей. Небо было чистое, ночь светлая. Я сидела, закутавшись в одеяло, у окна и смотрела сквозь решетку, как лунный свет скользит вниз по стене, освещая двор. Где-то в углу вполголоса разговаривали мужчины. Старики молились.

Теперь мне казалось, будто расстояния, отделявшего нас от святого города, больше нет, будто та же луна в том же небе светит над Иерусалимом, над домами, над оливами, над куполами и минаретами. И времени, казалось, больше нет, это было то же самое небо, под которым Моисей ждал в доме фараона, под которым Авраам видел сон о том, как были сотворены солнце, луна и звезды, вода, земля и все животные на свете. Здесь, в тюрьме Арсенала, я поняла, что мы были частью того времени, и от этого пробирал озноб и чаще билось сердце, как от слов книги, когда я их слушала.

В эту ночь Пастушок сел рядом со мной у окна. Ему тоже не спалось. Мы говорили шепотом. Мало-помалу люди вокруг нас улеглись, дети заснули. Слышалось ровное дыхание, всхрапывали старики. Пастушок рассказывал мне об Иерусалиме, о городе, где мы сможем наконец быть собой. Он сказал, что будет работать где-нибудь на ферме, а потом, когда накопит денег, пойдет учиться, может быть, уедет во Францию или в Канаду. Он никого там не знал, у него не было ни родных, ни друзей. Мы с мамой, сказал он, тоже могли бы работать в кибуце. Впервые кто-то говорил со мной об этом — о моем будущем, о работе. Я вспоминала пшеничные поля в Рокбийере, шеренгу мужчин, которые шли, размахивая косами, детей, подбиравших колоски. Сердце часто билось, и я чувствовала лицом солнечное тепло. Я очень устала, мне казалось, что все это время я только и делала, что ждала, в Фестионе, в полях, в деревне, ждала, устремив взгляд на горный склон, где терялась дорога к перевалу, по которой так и не пришел мой отец.

Я положила голову на плечо Жака Берже, и он обнял меня, как тогда, на скалах в Алонской бухте, где я высматривала корабль. Я чувствовала тепло его тела, запах его волос. Мне наконец-то захотелось спать, закрыть глаза — а открыв их, оказаться под оливами на холмах Иерусалима и увидеть, как играет свет на крышах и минаретах.

Подошла мама. Не говоря ни слова, ласково взяла меня за руку, помогла подняться и отвела к моей койке у стены. Пастушок все понял. Он отодвинулся, хриплым голосом пожелал доброй ночи и ушел на свою койку, к мужчинам. Мама уложила меня, хорошенько закутав в одеяло, чтобы я не замерзла. Я так устала, и никогда я не любила маму сильней, за то, что она ничего мне не сказала. Подоткнула одеяло, как делала, когда я была маленькой, в мансарде в Ницце, а я слушала скрип флюгера на крыше за окном. Поцеловала меня возле уха, как я любила. Потом она тоже легла, а я слушала ее ровное дыхание и не обращала внимания на сопение и храп спящих вокруг. Я уснула, а она лежала в темноте с открытыми глазами и смотрела на меня.

«Сетте фрателли» отплыл сегодня утром, на рассвете. Море гладкое, темное, повсюду белеют чайки. Теперь нам можно выходить на палубу, только не мешать команде. Адвокат проводил нас до самого трапа. Он пожал всем руки, повторяя: «До свидания, друзья мои. Счастливо вам!» Последним поднялся ребе Йоэль в черном костюме. Он робко спросил адвоката, как мы можем с ним расплатиться, но тот в ответ пожал ему руку и сказал: «Напишите мне, когда доберетесь». Он не ушел, остался стоять на пристани. Капитан Фрулло дал команду поднять якорь. Мотор корабля заурчал громче, и мы стали удаляться от берега. Адвокат все стоял, сутулясь от ветра и зажав под мышкой свой школьный портфель. Женщины и дети махали платками, пристань становилась все меньше, силуэт был уже едва различим в предутреннем свете.