Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

— Вы сегодня поженаты? Очень хорошо. «Стрега» насчет заведения. — И налил. — Salute, — поднял тост. — Molti bambini[67], — подмигнул он.

— Симпатичный марака, — сказал Роуклифф и выпил.

— Вы говорите очень неделикатные вещи, — заметил, выпив, Эндерби. — По справедливости надо вас отдубасить.

— О боже боже боже мой, нет, — сказал Роуклифф, тряся головой и зажмурившись. — Только не сегодня. Слишком жарко. Расе, расе[68], это город мира. — И стал засыпать.

— Troppo[69], — констатировал Данте. — Черес-чук. Ведите его на дом.

— Нет, — сказал Эндерби. — Проклятье, у меня медовый месяц. В любом случае, он мне не нравится. Гнусный тип.

— Зависть, — пробормотал Роуклифф, не открывая глаза, склонив голову к стойке. — Я во всех антологиях. А он нет. Я поэт популярный. Известный, любимый и уважаемый всеми. — А потом аккуратно, словно проделывал профессиональное акробатическое упражнение, рухнул вместе со стулом на толстый ковер бара; казалось, падал очень медленно, выполняя ротационную фигуру. Шум, хотя и глухой, оказался достаточно громким, чтобы привлечь из вестибюля отеля мужчин в тесных костюмах. Они очень быстро говорили по-итальянски и с ненавистью смотрели на Эндерби.

— Я к этому никакого отношения не имею, — объяснил Эндерби. — Он был пьян, когда я с ним встретился. — И сердито добавил: — Проклятье. У меня медовый месяц.

Двое мужчин наклонились над Роуклиффом, и Эндерби выпал шанс бросить на город интимный, не туристический взгляд: у одного мужчины была перхоть, у другого на шее шрам от ожога. Роуклифф открыл один глаз и сказал очень четко:

— Не верьте ему. Он шпион, притворяется, будто медовый месяц проводит. Напоил меня, штобы выведать гошударшственные шекреты. Рашкрыт жаговор по швержению итальяншкого правительштва. Бомбы шпрятаны на Форуме Траяна и в темпио ди Вешта[70].

— Мою жену оставьте в покое, — предупредил Эндерби.

— А, жену, — сказал один мужчина. — Capito[71].

Все разъяснилось. Обманутый муж Эндерби свалил Роуклиффа гневным справедливым ударом. Дело чести. Роуклифф захрапел. Двое мужчин ушли к себе в вестибюль искать для него такси. Данте вопросительно взглянул на Эндерби:

— «Стрега»?

— Si[72], — сказал Эндерби. Подписал счет и сосчитал количество других подписанных счетов, все за «Стрегу». Поразительно. Надо поосторожнее, не все на свете деньги у него в кармане. Но разумеется, рассуждал Эндерби, после медового месяца он начнет зарабатывать. Капитал для того существует, чтоб его тратить, говорит Веста.

Роуклифф перестал храпеть, чмокнул губами и объявил:

— Ты сотворил надо мною неправое дело, о Эндерби. — Глаза не открыл. — Я зла не желал. Просто хотел должным образом увенчать твою брачную ночь. — И издал громкий храп. Вошел шофер такси с квадратными усами прямо под носом, снисходительно покачал головой и стал поднимать Роуклиффа за плечи. Явились штатные служащие отеля, включая мелкую сошку в некогда белых куртках, Данте встал в позу за стойкой. Все ждали, чтоб Эндерби взял Роуклиффа за ноги.

— Знаю, — сказал Эндерби, — я inglese, и он inglese, на том дело, черт побери, и кончается. Я его не выношу, понимаете? Iо, — сказал он, мучительно составляя фразу, — non voglio aiutare[73]. — Все улыбнулись, решив показать, что ценят старания англичанина использовать их прекрасный язык, но смысл проигнорировали, возможно, отлично наученные храпевшим Роуклиффом. — Не буду помогать, — повторил Эндерби, хватая Роуклиффа за ноги. (В левой подметке была дыра.) — Разве так проводят проклятый медовый месяц, — сказал Эндерби, помогая, весьма неуклюже, нести Роуклиффа к выходу. — Особенно в Риме. — И пока он шел, пыхтя, высокопоставленные представители отеля глубоко кланялись или мягко кивали с улыбками.

Виа Национале огненно пылала солнцем, блистала людьми. Пульсировало ожидавшее у бровки тротуара такси, Эндерби с шофером потели, прокладывая себе путь, Роуклифф все храпел. Какой-то нищенствующий монах загромыхал своим ящиком перед Эндерби.

— Катись, — сказал Эндерби.

Американец — не из сортира — нацелил аппарат, чтобы щелкнуть.

— Катись, — рявкнул измученный Эндерби.

Шофер поднял колено в поддержку храпевшего тела, освободил руку, открыл пассажирскую дверцу. Роуклиффа впихнули, свалили тюком, как стирку за полгода.

— Всё, — сказал Эндерби. — Дальше сами.

— Dove[74]? — спросил таксист.

— О Господи, да, куда? — И, по-прежнему пыхтя, грубо тряся неподвижного Роуклиффа, Эндерби принялся громко кричать: — Где ты живешь, гад? Давай, говори, где.

Роуклифф очнулся с ошеломляющей резкостью, будто просто прикидывался отключившимся, чтоб его донесли до такси. Голубые глаза, вполне ясные, бросали на Эндерби отблески римского неба.

— Тибр, Отец-Тибр, — молвил он, — которому молятся римляне. Виа Манчини у понте[75] Маттеотти.

Шофер с легкостью это усвоил.

— О мир, о жизнь, о время, — продекламировал Роуклифф. — Здесь покоится тот, чье имя не на воде написано. Во всех антологиях. — И вернулся к тяжелому сну, храпя громче прежнего. Эндерби поколебался, потом сделал то, чего от него, видно, ждал весь ждавший мир: грубо толкнул Роуклиффа и занял место рядом. Тронулись. Шофер прогудел по виа Национале, резко свернул на виа Четвертого Ноября. Когда мчались на север по виа дель Корсо, Роуклифф вновь вполне ожил, степенно сел и сказал:

— Найдется у вас, дорогой Эндерби, такая вещь, как сигарета? Предпочтительно английская.

— Пришли в себя? — спросил Эндерби. — Может, я вот тут выйду, а вы сами домой доедете?

— Вон там слева, — указал Роуклифф, — увидите Пантеон, если хорошенько присмотритесь. А вон там, — рука его метнулась вправо, стукнув Эндерби, — вниз по скромной улице, в самом конце, фонтан Треви. Бросьте туда монетку, вас сфотографируют зазывалы в беретах. Будьте другом, дайте сигарету. — Эндерби протянул последнюю помятую «Сениор Сервис». Не поблагодарив, Роуклифф взял ее, прикурил твердокаменными руками. — Теперь, Эндерби, мы подъезжаем к пьяцца Колонна. Вон сама колонна, а наверху, видите, Марк Аврелий.

— Могу тут выйти, — предложил Эндерби, — и вернуться в отель. Понимаете, жена моя совсем плоха.

— Правда? — сказал Роуклифф. — Плоха в каком отношении? Впрочем, большая любительница поэтов. Могу утверждать. Ей всегда нравился мой стишок в антологиях. Знаете, Эндерби, вы вполне можете стать великим. Она любит примазываться к победителям. Примазалась к одному замечательному, только в области спорта. Понимаете, поэты не погибают, в отличие от автогонщиков. А теперь приближаемся к виа Фламиния, а вон там, как вы видите, сам Отец-Тибр, куда плюют римляне.

— Что вы знаете о моей жене? — спросил Эндерби. — Кто вам сказал, что я женился на Весте Бейнбридж?

— Было в популярных газетах, — объяснил Роуклифф. — Не видели? Может, она от вас прятала. Сообщали: вдова Пита Бейнбриджа снова выходит замуж. Видно, популярные газеты вас почти не знают. Только, знаете, после смерти биографию напечатают. Биографий Пита Бейнбриджа не было, так что вдова осталась неизвестной читателям «Дейли миррор». Ах, вот и виа Манчини. — Он стукнул в стеклянную перегородку, совершая перед шофером гротесковые боксерские жесты. Шофер кивнул, дико вильнул, остановился у маленькой пивной. — Вот тут мое скромное жилье, — сказал Роуклифф. — Наверху.

— Вы в самом деле так думаете? — спросил Эндерби. — Я считал, может быть, возбуждаю в ней некий инстинкт хранительницы. А я ее очень люблю. Очень-очень люблю. Влюблен, — признал он. Роуклифф кивал и кивал, расплачиваясь с шофером. Казалось, он абсолютно оправился после запоя «Стреги». Два поэта стояли на теплой улице, охлаждаемой речным воздухом. Эндерби упустил такси и сказал: — Черт. Я такси упустил. Надо к жене вернуться. — И напомнил себе, что не любит Роуклиффа за присутствие во всех антологиях. — Поразительно, — заметил он, — как вы, черт побери, перехватили инициативу. Мне вообще не следовало с вами ехать.

— «Стрега», — сказал Роуклифф, кивая, — очень быстро выходит из моего организма. Думаю, раз уж мы тут, еще ее выпьем. Или литр-другой фраскати.

— Мне надо вернуться. Может, ей уже лучше. Может, гадает, куда я девался.

— Спешить некуда. Знаете, новобрачная и должна ждать. Должна лежать на прохладных простынях с ароматом лаванды, пока муж напивается до импотенции. Ночь Тоби, знаете. Так обычно говорят. В честь Товии из апокрифов. Пошли, Эндерби. Я одинок. Брат поэт одинок. И я вам кое-что расскажу.

— О Весте?

— О нет. Гораздо интересней. О вас и о вашей поэтической судьбе.

И они вошли в заведеньице. Там было темно и тепло. Стены с псевдоэтрусской вульгарной мозаикой: пляшущие мужчины и женщины в профиль; стеклянные кувшины с вином, высокие мутные стаканы. Старик эпохи Виктора-Эммануила посасывал пышный ус; два мошенника с искренним взором, круглыми физиономиями и, несмотря на жару, в пальто, мошеннически перешептывались друг с другом. Шамкавшая старуха, с усилием совершавшая каждый шаг, принесла литр мочи двум английским поэтам.