Приди в зеленый дол - Роберт Уоррен

И нашёл.

Немного в стороне от тропы, в промёрзшем дёрне, едва прикрытом снегом, он нашёл небольшой, изящный след ступни. След ещё днём наполнился водой, которая теперь замёрзла, сохранив чёткий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий — видно, она шла с полными вёдрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелёк, кончик которого вмёрз в лёд и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка.

Он протянул руку и провёл пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на неё, потом сквозь неё на луну. Положил лёд на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда.

И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лёд беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лёд не растаял. Лицо у него было совсем мокрое.

На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она ещё не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни.

Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял.

В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевёрнутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали.

К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат.

В три часа он решил попробовать. Подошёл к мотору, стал потвёрже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. «Господи Иисусе», — сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым «джондиром» в Огайо.

Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Ещё через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю.

Под кедрами ещё лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зелёной краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле.

Не заглушив мотора, он пошёл в дом напиться.

В кухне он увидел Кэсси.

В первое мгновение он не узнал её. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, чёрный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжёлых башмаках с кое-как собранными на затылке нечёсаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить.

Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло.

Но сейчас он просто смотрел на неё и отчётливо видел её такой, как она есть.

И понял, что все остальное — красное платье, лакированные туфли, чёрные кружева на белой коже, умело и расчётливо вызванная страсть — все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял её взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключённую в этом взгляде, и боль исчезла.

Он смотрел на неё и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему её не понимал. И не только её, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно.

Он подошёл к ней.

— Кэсси, — сказал он, губами ощущая непривычность этого слова.

— Да, я Кэсси, — сказала она. — Ты никогда не звал меня по имени.

Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашёл слов. Вместо этого он обнял её и уткнулся лицом в её волосы.

Все было бы хорошо, если бы не духи.

Он снова услышал их запах.

Он отпрянул от неё, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все ещё тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем.

Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте тёплого голубого неба.

Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте.

Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чём не думать и вошёл.

Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чём не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днём прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое.

Девушка стоит на тропе с пустыми вёдрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает:

— За что ты меня ненавидишь?

— Ты белый, — отвечает она. — Разве этого мало?

Он закатывает себе рукав, хватает её за руку, заставляя бросить ведро, подносит её руку к своей.

— Смотри, — говорит он. — Ты белее.

Она отдёргивает руку и говорит:

— Уж лучше бы я была совсем чёрная.

— Ладно, ладно, — говорит он. — Но меня ты за что ненавидишь? Мне всё равно, белая ты или чёрная. Однажды у меня была…

Она звонко ударяет его по щеке.

Он глядит ей в глаза.

— Ну и что, — улыбается он. — Ударь ещё, я не обижусь.

Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все ещё в воздухе, будто ждёт чего-то, и он хватает эту руку.

Девушка пытается вырваться.

Но Анджело держит крепко, глядит на её руку, потом ей в глаза и говорит:

— Эта ручка меня ударила?

Девушка глядит на него со злобой.

Он поднимает её руку к губам и целует её, и тогда девушка заливается слезами.

— Анджело не хочет, чтобы ты плакала, — говорит он. — Анджело хочет твою голову сюда. — Он касается рукой своего плеча. — Сюда. Я буду петь. Для тебя.

Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник — он и эта девушка — и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней.

Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены.

Она говорит:

— Та песня… которую ты тогда пел в лесу… она…

Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках.

— Да, эта, — говорит она. — Про что она?

С минуту он размышляет. Потом говорит:

— Мужчина поёт песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь её: она la mia, моя.

— La mia, — повторяет она.

— Да, — говорит он. — Моя. Моя роза.

Она просит:

— Спой дальше.

— Дальше грустно, — говорит он.

— Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой ещё, — просит она.

Он поёт песню до конца.

— А это, — спрашивает она. — Это про что?

— Это грустно.

— Но про что, про что? — настаивает она.

— Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поёт. Он говорит, я знаю, что она умерла.

Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят.

— Но твоя головка, — говорит он. — Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле.