Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному - Сергей Сеничев

Выводы не наше дело, однако, заметим, что гений этого человека уже в умении обратить себе на пользу мучительные, надо полагать, проявления терзавшего его до самой смерти недуга. Эпилептиков — море, нострадамусов среди них — единицы. И изо всех — один.

И отдельное спасибо ему за то, что в предсказаниях своих добрался аж до 3797 года включительно. Это позволяет наивно надеяться, что на подготовку к катастрофам действительно планетарного масштаба у человечества еще имеется тысячи полторы лет да с походом!..

И чтобы покончить уже с XVI веком, вспомним еще об одном славном его обитателе. Итальянский поэт и философ БРУНО предпочитал работать, стоя на одной ноге. При этом думал и диктовал столь скоро, что перья едва поспевали за ним — «таков он был по быстроте своего ума и великой способности к мышлению», утверждал один из учеников.

В буквальном смысле погоревший за пропаганду бесконечности Вселенной и бессчетности миров в ней, Бруно наверняка приветствовал бы наше стремление превратить его из этакого молодогвардейца времен святой, как говорится, инквизиции в мало-мальски живого человека. Напомним: на костер взошел не миловидный юноша из учебника истории, а дядька за пятьдесят, без малого восемь лет оттрубивший в застенках папской госбезопасности.

Все эти годы следственная бригада дотошно штудировала книги коллеги, включая переданные трибуналу доносчиком и предателем Мочениго, числившимся в спонсорах и учениках Джордано. Дознаватели копили компромат, ведя с бедолагой провокационные споры на теологические темы. И в пору, когда понятия наука и магия были едва не тождественными (Бруно именовал свою практику в Падуанском университете занятиями естественной магией), «дело» пухло без особых проблем.

Кстати уж и о мифе про несгибаемого Бруно… Принято считать, что Галилей в нужный момент смалодушничал и отрекся, как было велено, чем сохранил себе жизнь, а Бруно героически предпочел поруганию истины костер…

Это, мягко говоря, не вполне так.

Судя по последнему слову на Венецианском процессе, закончившемся 30 июля 1592 года — через пару месяцев после ареста и за семь с половиной лет до казни — величайший из упрямцев эпохи был готов к любым компромиссам. По крайней мере, добросовестно пал на колени и, не сдерживая слез, заявил буквально следующее: «Я смиренно умоляю Господа Бога и вас простить мне все ЗАБЛУЖДЕНИЯ… с готовностью я приму и исполню ВСЁ, что вы постановите и признаете полезным для спасения моей души. Если Господь и вы проявите ко мне милосердие и даруете мне жизнь, я обещаю ИСПРАВИТЬСЯ и загладить ВСЁ дурное, содеянное мной раньше» (выделено нами — С.С.).

Это уж потом были римские казематы, подсадные утки, новые наветы, пытки, перечень из восьми дополнительных обвинений в ереси, требования отречения без оговорок (как будто от ВСЕГО уже не отрекся?), сорок дней на последнее раздумье и воспоследовавшее в ответ знаменитое заявление Бруно о своей правоте. Заявление, скорее всего, уже протестное (что не противоречит и еще одному посмертному приговору: типичная психопатия).

И был костер — как средство «самого милосердного наказания и без пролития крови». И «пока длилась казнь, его взор был обращен к небу», — пишут в учебниках. Пишут те, кого, похоже, никогда не жгли на костре…

А вот следующему герою стоять за работай на одной ноге было не сподручно, ибо едва ли не всю свою долгую жизнь он мрамор обтесывал да штукатурку расписывал…

МИКЕЛАНДЖЕЛО трудился как каторжный.

Например, свод Сикстинской капеллы он расписывал практически без чьей-либо помощи. Выгнав приспевших подсобить дюжину коллег и подмастерьев, сам строил леса (по крайней мере, активно участвовал в их проектировании и крепеже), сам большею частью растирал краски. Двадцать месяцев сочинял он этот знаменитый «плафон» (худо-бедно почти 600 квадратных метров), лежа на спине, запрокинув голову вверх. После чего несколько месяцев не мог читать, иначе как задрав бумагу над головой…

Я получил за труд лишь зоб, хворобу(Так пучит кошек мутная водаВ Ломбардии — нередких мест беда!)Да подбородком вклинился в утробу;Грудь как у гарпий; череп мне на злобуПолез к горбу; и дыбом борода;А с кисти на лицо течет бурда,Рядя меня в парчу, подобно гробу;Сместились бедра начисто в живот;А зад, в противовес, раздулся в бочку;Ступни с землею сходятся не вдруг;Свисает кожа коробом вперед,А сзади складкой выточена в строчку,И весь я выгнут, как сирийский лук.

Заодно и о поэтических муках. До девяти раз переделывал он написанное. А иные сонеты десятилетиями дожидались, пока автор вернется к их доработке…

Но это так, штришок к портрету художника…

Над фреской «Страшный суд» Микеланджело пропотел в полном одиночестве четыре года. Недоедал. Спал мало. Обычно не раздеваясь: во-первых, так измучивался, что просто сил не оставалось, во-вторых — чтобы не одеваться вновь, когда проснется. Неделями же и не разувался. А когда сапоги стаскивали-таки с опухших ног — вместе с ними слезала и кожа. Часто вскакивал среди ночи и, устроив из картона шлем, к верхушке которого крепил свечу (чтобы высвободить руки), снова брался за резец. Он, кстати, славился недюжинной силой. Вспоминали, что, уже перевалив за 75, «за четверть часа отрубил от очень тяжелой глыбы мрамора больше, чем три молодых каменотеса могли бы сделать это в три или четыре раза дольше»….

Создатель бунтарской Артели художников, а позже один из основателей и глава Товарищества передвижников Иван КРАМСКОЙ прожил недолгих пятьдесят лет. Так уж получается, что, говоря «Крамской», мы обычно имеем в виду «Неизвестную», репродукции которой тиражировались при советской власти сотнями тысяч. Ну и, разве, «Христа в пустыне», не столь, правда, популярного в эпоху исторического материализма. И напрочь забываем о том, что именно Крамскому П. М. Третьяков заказал в свое время серию портретов виднейших деятелей русской культуры — Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Струве, Боткина, а также его коллег Перова, Шишкина, Репина, Васнецова, Васильева и многих, многих других выдающихся современников. И Иван Николаевич выполнил этот грандиозный заказ. И, слегка поднапрягшись, мы можем даже вспомнить, что это были за портреты…

Но слава первого («присяжного») портретиста России сыграла с художником злую шутку: посыпались заказы от именитых фамилий и из властных слоев общества. Работа над ними истощала мастера, стала его настоящим проклятьем. В историю даже ушла отчаянная реплика Ивана Николаевича: «Я портретов никогда не любил, а только любил человеческую физиономию».

Репин рассказывал, что 40-летний Крамской выглядел на все семьдесят, а уж Илья-то Ефимович и сам был не последний физиономист, и тут никак не красным словечком пахнет. Воспроизводим дословно: «Это был теперь почти совсем седой, приземистый, от плотности болезненный старик… В это печальное время он поддерживал себя только подкожным впрыскиванием морфия. И тогда, «заведенный», как он шутил о себе, он чувствовал себя бодро, живо… «заводил» себя морфием и работал, работал… Его портретные сеансы продолжались по пяти часов кряду. Этого и вполне здоровый человек не вынесет. Стонет, вскрикнет от боли и продолжает с увлечением»… У Мясоедова: «Жил он напряженно и болезненно, работал много и более всего портретов…»

Это так. В каталоге на посмертной выставке Крамского было представлено 430 изображений известных и не очень лиц. Ге не поленился и подсчитал, что покойник «нарисовал до 3000 голов»… И продолжаем из Мясоедова: «…семья привыкла к роскоши, деньги шли без счета, сам он человек очень простых привычек, любил представительность и обстановку, которая и пожрала в нем художника… семья хочет веселиться, мальчишки вино пить, дочь танцует и поет. Нужны деньги и деньги, нужно работать, нужно впрыскивать морфий, нужно умирать…»

Так и вышло — умер за работой. Писал портрет лечившего его доктора, они о чем-то беседовали, вдруг художник качнулся и упал на лежащую перед ним палитру…

И если уж помянули о его ученике РЕПИНЕ… Он тоже измучивал себя работой до обмороков. О степени серьезности отношения Ильи Ефимовича к творимому можно судить хотя бы по тому, что порой великого пенатца охватывало до того горькое неверие в свои силы, что он «в один день уничтожал всю картину, создававшуюся в течение нескольких лет» (Чуковский).

В то же время, Репин мог писать и непостижимо скоро. Один из портретов Толстого (Льва Николаевича он писал не раз) — лучший, на котором яснополянец запечатлен сидящим в кресле с книгою в руках — был выполнен за три дня.

К старости у него стала сохнуть перетруженная правая рука. Поняв, что вскоре не сможет держать кисть, художник принялся учиться писать левой. И выучился! Научитесь рисовать левой рукой хотя бы сколько-нибудь ровный домик с трубой, и вы поймете, о чем идет речь…