Счастья хватит на всех - Юлия Александровна Волкодав

всё же очень хотелось, чтобы вспомнил.

Но Туманов только рукой замахал, словно выгонял комара из спальни.

— Какое интервью, девушка, вы с ума сошли? У меня выход через двадцать минут! Я не распет ещё ни черта! И вообще, меня не предупреждали! Ренат! Почему у тебя посторонние шастают?

Из-за спины Туманова появился рослый мужик в футболке и джинсах, лысый как коленка, с отёкшим лицом и мешками под глазами. На фоне пусть не до конца, но всё же празднично одетого и почти загримированного Всеволода Алексеевича он смотрелся то ли сторожем, то ли мордоворотом. Только Нюрка хорошо его знала — Ренат был директором Туманова, работал с ним уже сто лет. И всегда, если попадал в кадр во время съёмок, именно так и выглядел: мятый, потасканный, будто с вечного похмелья.

— Девушка, что вы тут делаете? — Директор бодро вступил в бой. — Журналистка? Почему нас не предупреждали? Где ваше удостоверение?

Пока Нюрка вытаскивала удостоверение и что-то напропалую врала про редакционное задание, Всеволод Алексеевич уже скрылся в гримёрке. И всё происходящее сразу потеряло смысл. Она отвечала автоматически, думая только о том, что сказал ей Туманов. О том, как он ей это сказал. Отмахнулся, словно не было той встречи в гостинице. Не вспомнил. Мечты об интервью (да чёрт с ним, с интервью, кому оно нужно, главное — о разговоре, один на один, о драгоценных минутах его внимания) летели под откос. Оставался только концерт.

— Мне нужно написать отчёт о концерте Туманова, — бесцветным голосом произнесла Нюрка. — И фотографии сделать.

— Ну так делайте, — пожал плечами директор. — Только из зала. Идите в зал, концерт скоро начнётся. И вспышку выключить не забудьте, вы не должны отвлекать артиста, когда он работает.

Ренат даже не поленился проводить её, вероятно, опасаясь, что она так и останется за кулисами. Провёл в зал, поставил у стенки недалеко от входа, где уже стояло несколько молодых людей с такими же фотоаппаратами. Журналисты других изданий? А над ними возвышалась бабушка в форменном пиджаке с очень строгим взглядом. Билетёрша, приглядывающая за порядком. Ей Нюрку и вверили.

— Вот, ещё одна, — сообщил Ренат. — Господа, не забудьте! Фотографируем только без вспышки!

И ушёл. Нюрка привалилась к стене. Что отсюда, интересно, можно сфотографировать? Профиль Туманова? Зря она надеялась, что займёт свободное место в зале — свободных мест просто не было. Да и бабка-надзирательница теперь не даст шагу сделать, вон как на неё поглядывает. Волшебное удостоверение журналиста уже не казалось таким уж всемогущим. Более того, сейчас Нюрка снова завидовала самым обычным зрителям. Пусть они не могли попасть за кулисы (толку-то, что она попала!), зато они сидели на хороших местах, откуда всё видно, а не стояли у стенки. И за ними никто не «присматривал».

От нечего делать Нюрка рассматривала публику. Как она и ожидала, сплошные пенсионеры, преимущественно женщины. И русские, со старомодными бусами из янтаря или фальшивого жемчуга, улыбающиеся сморщенными ртами, подкрашенными морковной помадой. И азербайджанки, с тщательно уложенными волосами, в тёмных платьях, с серьёзными лицами. Редко встречались мужчины, в костюмах, несмотря на жаркую погоду. Больше всего мужчин было на первых рядах. Приглашённые от администрации? Похоже на то.

Нюрка перебирала глазами первый ряд, пытаясь понять, кто и как здесь очутился. Вот эта бабка явно поклонница и вон та тоже. Ещё в юности, наверное, под песни Туманова плясала. Хмурый дед тоже вспомнить молодость пришёл. Эти два дядьки — чиновники, на лице написано. От министерства культуры, наверное. Да, вон у них возле ног какая корзина цветов стоит, точно от администрации.

Вдруг её взгляд задержался на странной фигуре. Нюрка даже вперёд подалась, чтобы лучше видеть. На первом ряду, в кресле, расположенном ровно посередине, то есть на том самом месте, о котором Нюрка мечтала, сидела девушка примерно её лет. Худенькая, темноволосая, с короткой, под мальчика, стрижкой. В такой же серебристой рубашке, какую Нюрка видела у Всеволода Алексеевича на снимках и записях пару лет назад. И даже пиджак, надетый поверх рубашки, был похож на тумановский. Разве что галстука не хватало или бабочки. На коленях у девушки лежал огромный букет цветов — розы, красные, штук пятнадцать, не меньше. В дизайнерской бумаге, перетянутые пафосной алой лентой. Цветочный салон Узеира, тут и думать нечего, такие букеты собирал только он.

Что-то мистическое было в появлении этой девушки. Нюрке казалось, что она — воплощённая насмешка судьбы над ней, Нюркой. Она сидела на её кресле. С её цветами! Похоже, единственная её ровесница в зале. Очень хотелось подойти и рассмотреть её поближе. Убедиться, что показалось. Что на самом деле там сидит какая-нибудь тётка лет сорока пяти. И букет совсем другой. И вообще это, наверное, чья-нибудь жена, получившая пригласительный на пару с мужем.

Но подойти Нюрка не успела — начался концерт. Всеволод Алексеевич бодро вышел на сцену, распахнув руки, словно хотел обнять всех зрителей сразу. Бабочка у него была завязана, рубашка застёгнута, оба глаза смотрели одинаково выразительно, а на лице играла ослепительная улыбка, как будто не он только что ругался за кулисами. Да ладно, подумаешь, ругался. Можно его понять в конце концов. Любой артист нервничает перед выступлением, а тут ещё чай вовремя не принесли. Это же не пустой каприз, а рабочая необходимость. Он ведь объяснил, связки нужно согреть. И даже то, что он на неё, Нюрку, ругался — естественно. Не обязан он помнить все лица, которые ему встречаются. Сколько он ездит, гастролирует, и везде люди, бесконечный калейдоскоп лиц. Как всех упомнить? Да никак! А журналистов он имеет полное право не любить. Как будто они мало бреда про него пишут! И фотографии порой такие появляются, что руки оторвать их авторам хочется: то возле дома подкараулят, когда он выходит заспанный и помятый, то где-нибудь на тусовке заснимут, как он, не совсем трезвый, обнимает какую-нибудь юную звезду. И ведь он может не делать ничего предосудительного, его объятия могут быть чисто отеческими. Может, он наклонился к уху девушки, чтобы дать ей полезный совет, так сказать, от мастера сцены новому поколению. Но журналисты же всё переврут и испохабят! Вот он их и не любит. И его сегодняшняя грубость была адресована совсем не Нюрке, а всем журналистам в её лице.

Она убеждала себя подобным образом, всё больше поддаваясь обаянию Туманова, щедро источаемому со сцены в зал. Он спел несколько песен «гражданского» репертуара и с видимым удовольствием перешёл к «лирическому блоку», который Нюрка любила больше всего. Сбоку смотреть было