Подружка невесты - Рут Ренделл

Звучало сухо. «Любимая Сента…» — хотя он никогда в жизни не называл никого «любимым», этот вариант ему нравился больше. «Любимая Сента. Я безумно по тебе скучал, я не знал раньше, что это такое — скучать по кому-либо. Пожалуйста, давай больше не будем так расставаться». Он хотел написать о том, как они занимались любовью и как ужасно для него лишиться этого, но постеснялся. Их секс был прекрасен, свободен, ничем не скован — но как найти для этого слова…

Услышав, как в замке поворачивается ключ, Филипп подумал, что это, должно быть, Кристин, хотя еще рано. Он забыл, что обещала зайти Фи. Она принесла хлеба, ветчины, датских пирожных, корзинку клубники и коробку сухих сливок.

— Кому пишешь?

Филипп быстро закрыл письмо телепрограммой, но уголок все же виднелся. Правде никто не поверит, и он бодро ответил:

— Конечно, Сенте Пелхэм.

— Ну пиши, пиши. Удача может и улыбнуться. Я сейчас вспомнила: я отдала в чистку платье, то, которое она так любезно бросила на пол, так вот, мне его вернули в отличном виде. Скажи маме, что я забрала и ее зимнее пальто. Повешу в шкаф.

Филипп подождал, пока сестра закроет за собой дверь.

«Любимая Сента. Я пытался с тобой встретиться, даже не знаю, сколько раз я приходил к твоему дому. Сейчас я, конечно, понимаю, почему ты не хотела меня впускать, не желала видеть. Но, прошу тебя, не надо больше так, мне очень больно.

Я много размышлял о том, что ты попросила меня сделать. Я думал о тебе все эти дни, мне кажется, мои мысли не были заняты никем и ничем, кроме тебя, и я, естественно, думал о том, что, как ты сказала, я должен сделать, чтобы доказать свою любовь. Лично я считаю, что доказательство — это мое страдание и мои переживания с того дня, как я ушел, а ты забрала у меня ключи от своей квартиры…»

Может, убрать это? А то звучит как упрек как хныканье. На улице зашумел двигатель: приехала мать. Филипп снова прикрыл письмо и пошел к двери. Кристин была одна, без Черил. Мать загорела, ее румяное лицо стало бронзовым, волосы выгорели на солнце. Она выглядела молодо и привлекательно. Филипп раньше не видел ее в этом льняном платье натурального цвета — оно проще и одновременно утонченнее, чем все, что Кристин обычно носит. Из дома выскочил Харди и бросился ей навстречу, тявкая от радости.

С собакой на руках она поднялась на ступеньку и поцеловала Филиппа.

— Ты сказал, чтобы я ехала на такси, — я так и сделала. Меня очень славно довезли, но взяли больше чем пять фунтов. Я таксисту сказала, что, по-моему, несправедливо, что те часики, тот счетчик или как там это называется, работает, даже когда машина стоит в пробке. Он должен выключаться, когда такси не едет, — я так и сказала, а он только усмехнулся.

— А что с Черил?

— Забавно, что ты спрашиваешь. Она ведь была со мной в такси всего десять минут. Мы проезжали по той улице, где много славных магазинов, и она вдруг попросила остановиться и высадить ее. Водитель остановил машину, Черил сказала: «Пока, увидимся» — и ушла. И, должна тебе сказать, я подумала, как это странно, потому что все магазины уже закрыты.

Эджвер-роуд, подумал Филипп.

— Хорошо провели время в Корнуолле?

— Спокойно, — ответила Кристин, — очень спокойно. — Так она всегда говорила, когда ее спрашивали, как прошло Рождество. — Я в основном была одна. — Она не жаловалась, просто рассказывала, как все было. — Черил хотела отдыхать сама по себе. Ну, она молодая девушка, ей не нужна старая перечница, которая ходила бы за ней по пятам. Смотри, как Харди рад меня видеть! Он действительно прекрасно выглядит. Милый, ты хорошо за ним ухаживал, — Кристин посмотрела на излучающего обожание пса, а потом ласково и с легкой тревогой на сына. — О тебе так не скажешь, Фил. Ты будто осунулся.

— Все нормально.

Из-за дезертирства Черил ему пришлось остаться с матерью, вместо того чтобы закончить письмо. Филипп не мог взять и пойти наверх и в первый же вечер оставить Кристин одну. Оглядываясь на те ужасные десять дней, он думал: какая чудовищная расточительность, мы могли бы быть вместе все те ночи, каждую ночь, если бы я не был таким дураком…

В пол-одиннадцатого он вернулся к письму. Кристин решила лечь спать пораньше, потому что, заглянув в ежедневник, обнаружила, что завтра в девять у нее мытье головы, стрижка и сушка. Филипп сидел на кровати, на коленях держа письмо. Под письмом лежала телепрограмма, а под ней — старый школьный атлас.

«Любимая Сента, я так по тебе скучал…»

Он перечитал написанное и остался доволен. В любом случае, он понимал, что лучше написать не мог:

«Не знаю, почему я поднял такой шум, когда ты сказала, что мы должны сделать, чтобы доказать друг другу свою любовь. Ты же знаешь, я готов на все ради тебя. Конечно, я сделаю то, о чем ты просила. Я сделал бы это пятьдесят раз, только для того, чтобы снова тебя увидеть, я сделал бы это. Я люблю тебя. Ты уже должна знать об этом, но я повторю еще. Я хочу, чтобы ты знала, что я докажу тебе. Я люблю тебя.

Со всей любовью навсегда-навсегда, Филипп».

Глава 10

Сента не ответила.

Он знал, что письмо она наверняка получила. Не доверяя почте, по пути на работу Филипп сам отвез конверт на Тарзус-стрит и просунул его в щель для писем. Потом заглянул внутрь и увидел, что письмо лежит на полу — не на половике, потому что половика и не было, а на грязных черно-красных плитках. В доме было довольно тихо, ставни на подвальном окне и еще на двух окнах на верхних этажах закрыты. Телефон на столе скрывали кипы листовок, бесплатные журналы и ненужная почта.

Как только мысль о том, чтобы написать Сенте, посетила его, или, скорее, как только мысль о том, что ей написать, пришла к нему, от былого несчастья не осталось и следа, и душу Филиппа заполнила надежда. Эйфория была совершенно безосновательная. Просто написав и отослав письмо, Сенту нельзя было вернуть. Одной частью своего сознания Филипп это понимал, но в другой, видимо, в основном затрагивающей чувства, были уже решены все проблемы, был положен конец страданиям. На работе Филипп был весел, почти так же, как до того воскресенья, когда он наговорил Сенте гадостей и она его выгнала.

Как будет выглядеть ее возвращение? Об этом он не думал. Конечно, она позвонит. Но ведь она никогда раньше не звонила ему, ни разу. Он не мог себе представить, что она напишет ответ. Может, стоит пойти к ней, как в старые добрые времена? С тех пор прошло меньше двух недель, но все же это уже были старые добрые времена. Четверг пролетел, а Филипп так и не съездил на Тарзус-стрит. В пятницу он звонил Сенте с работы и опять попал на автоответчик Джейкопо. Он оставил такое же сообщение, как и в прошлый раз, попросил, чтобы Сента перезвонила. Но теперь он добавил, чтобы она позвонила сегодня вечером, и продиктовал свой номер. Ему пришло в голову, хотя это и казалось странным, что Сента может не знать его номера. А в этом доме вряд ли найдется телефонная книга.

Кристин повела Харди на вечернюю прогулку. Филиппу не хотелось выходить из дома. Он сказал матери, что ждет звонка из главного офиса от арт-директора. Кристин верила всему, что он говорил, даже тому, что у такой фирмы, как «Розберри Лон», есть арт-директор, что этот мифический персонаж может работать в пятницу допоздна и ему необходимо советоваться с такими простыми сотрудниками, как Филипп. Пока мать гуляла с собакой, Филипп испытал худшее из того, что может испытать человек: провел часы у телефона в ожидании, пока позвонитона— та, в которую ты безумно влюблен. Он снял наконец трубку — и услышал голос сестры.

Фи хотела спросить, сделает ли ей Кристин прическу в воскресенье вечером. Фи любила подкрасить отдельные пряди в пепельный цвет. Филипп обычно не знал расписания матери, но случайно услышал, как она говорит по телефону подруге, что к шести вечера в воскресенье поедет делать химию женщине, у которой артрит и потому она не выходит из дома. Фи сказала «хорошо», сказала, что перезвонит попозже, когда Кристин вернется. А Филипп знал, что, если Сента не позвонит к тому времени, он по-прежнему при каждом звонке будет надеяться, что это она. Он не сможет удержаться, он бросится к телефону и схватит трубку.

Так все и случилось. Сента не позвонила, но позвонила Фи, и Филипп снова почувствовал ту же надежду и ее крушение. Сента все не звонила, и в полночь он наконец лег спать.

В субботу утром Филипп поехал на Тарзус-стрит. Старик в женском плаще раздобыл где-то деревянную тележку или тачку, в которой были все его пожитки, разложенные по пластиковым пакетам. Он лежали, как подушки кричащих цветов: красные — из «Теско», зеленые — из «Маркс-энд-Спенсер», желтые — из «Селфриджез» и бело-голубые — из «Бутс-энд-Кемист». Старик полулежал на самом верху этой горы, как какой-нибудь император в колеснице, и ел бутерброд (что-то ужасно жирное на белом хлебе), на котором его пальцы оставляли черные следы.