Партизаны в Бихаче - Бранко Чопич

уж штаб нам на пятки наступает, то не остается ничего другого, как дальше в город вслед за бойцами шагать. Уж если Коста не пускает нас на передовую, то не дадим и мы его штабу нам на пятки наступать.

В свою очередь штабы батальонов старались идти впереди штаба бригады и, оказавшись перед самым большим мостом, ругались:

— Командир бригады нам на пятки уже наступает, а мост все же не дает атаковать. Опередит нас Первая краинская, вот будет позор!

Всезнающие связные — Злоеутро и компания уже раструбили, что товарищ Коста послал на другой берег Уны, в Первую краинскую, своего заместителя молодого командира Славко Родича. Всем сразу стало ясно, в чем тут дело.

— Поведет Славко Первую и Третью вдоль Уны. Зададут они фашистам жару. Достанется им на орехи.

— Что? Орехи? Где орехи? — вскочил наш Джураица Ораяр, готовый сейчас же устремиться вперед. К счастью, Николетина Бурсач схватил его за ноги и в последнюю секунду успел повалить на землю, потому что в следующее мгновение над их головами прожужжала пулеметная очередь.

— Вот тебе твои орехи, бери — не хочу! Вот запихну тебя, обжору, в свой мешок, будешь там сидеть, как шкодливый кот, пока Бихач не падет.

— Ты гляди, и этот стал стишки сочинять! — изумился Йова Станивук, который, как известно, сам тайком пописывал стихи:

Пулеметчик-стихоплет,

Как слепой певец, поет.

— Почему это как слепой? — нахмурился Бурсач.

— Так ведь слепые гусляры самые красивые песни поют, — не задумываясь, ответил Станивук.

— Хм, ты всегда найдешь что ответить. Небось тебя этот усатый кот Скендер научил.

— Вовсе не он, а твой Бранко, которого в школе чуть не каждый день мальчишки колотили за его длинный язык, так что, если бы не твои здоровенные кулачищи, как у кузнеца, туго бы ему приходилось.

— Кулачищи!.. Не каждому же быть таким красавчиком, как ты, девичий угодник.

В разгар их перепалки, когда с обеих сторон уже вовсю летели искры, с другого берега Уны донеслись звуки начавшегося жестокого боя. Оба пулеметчика прекратили свою словесную перепалку и все внимание устремили на противоположный берег реки, где разгорался жаркий бой.

— Наступают Первая и Третья! Слышишь, как закипело?

— А эти-то, за мостом, про нас, видать, и забыли вовсе. Из пулеметов-то перестали палить, небось вот-вот собираются пятки смазать.

— Ну, теперь пришел черед и Муратовой кондитерской. А то прямо как бельмо на глазу. Из-за нее ведь мы перед этим чертовым мостом застряли. Пулеметчики и гранатометчики, вперед!

— Ну уж теперь мы ни за что не остановимся, даже если где-нибудь нападем на тушеную капусту с копченым окороком в придачу! — загудел Черный Гаврило и повернул свою шапку задом наперед: — Если лоб продырявят, хоть звезда на шапке цела останется. По крайней мере видно будет, что погиб партизан.

Раз уж речь зашла о тушеной капусте, то ясно, что дело нешуточное. Когда изголодавшиеся бойцы накануне жестокого боя заводят разговор об опасностях и препятствиях, которые им предстоит преодолеть, они часто вспоминают о своих любимых блюдах. Вероятно, так получается потому, что победа над врагом означает для партизан, кроме всего прочего, и долгожданную возможность сытно пообедать и немного отдохнуть после изнурительных маршей и тяжелых боев.

А когда краинцы, сдерживая очередной натиск врага, говорят: «Не пройти им, клянемся курузой!» — это значит, что они решили стоять насмерть. Постная черствая куруза — сухой кукурузный хлеб — часто составляет их единственную пищу, которая дает им силу для решающего боя.

«Майне мутер старая, пошли мне айне курузу и цвай кило сира «торотана», а то я совсем помираю с голоду в декунге» — так еще в первую мировую войну, мешая немецкие слова с сербскими, писал своей матери некий Срджен с Козары, солдат австро-венгерской армии, загнанный в окопы под Карпаты. В переводе на нормальный язык это бы звучало примерно так: «Бедная моя старая мать, если у тебя есть хоть горсть муки, замеси мне кукурузную лепешку, хотя бы с ладонь величиной (знаю, что она будет соленой от твоих слез!), да добавь в тесто пару горстей доброго, хорошо проперченного сыра «торотана», от которого и кошки чихают, а то я рано или поздно загнусь от голода в этих проклятых австрияцких окопах, чтоб им пусто было…»

А сегодня здесь, под Бихачем, сын того Срджена клянется своим простым хлебом, что погибнет за свою родную землю, которую гитлеровцы хотят навеки поработить. Это суровая клятва без жалоб и причитаний, давая которую боец улыбается, глядя сквозь прорезь прицела, и та улыбка не предвещает врагу ничего хорошего.

Хозяйнует Гитлер в разных странах,

Но свернет себе он шею на Балканах.

Слушает Джураица Ораяр, как один боец, готовясь к атаке, мурлыкает себе под нос эту партизанскую песенку, и сам тоже делает необходимые приготовления. Начинает он с самого верха, со своей шапки. Сначала он пытается надвинуть ее на глаза, чтобы придать себе воинственный вид, однако шапка-личанка — плоская, и у него ничего не получается. Тогда он решил повернуть ее задом наперед, как Черный Гаврило, но и тут возникла неожиданная трудность. Сзади на шапке — черная шелковая кисточка, которая падает прямо на глаза, как грива у лохматого жеребенка.

— Черт бы ее побрал, эту шапку! — сердится он. — Только орехи в ней и можно таскать!

Глядит на него смешливый партизан из Лики с латаным-перелатанным мешком за плечами и в такой же видавшей виды, фуражке и, ухмыляясь до ушей, насмешливо говорит:

— Не прячь глаза, герой! Личане привыкли смотреть смерти в лицо, прямо в ее холодные глаза. Усы закрутят — и вперед, на доты.

— А я и не прячу, хоть у меня и нет усов, — сердито отвечает Ораяр и оглядывается на своего Николетину, а тот ему весело одобрительно подмигивает и говорит:

— Ты ему скажи, что теперь не в длинных усах геройство. Иные безусые мальчишки любому усачу сто очков форы дадут.

— Ну это уж ты того… слишком. Усы тоже чего-нибудь да значат! — загудел Черный Гаврило, а потом, заметив меня, присевшего под толстой стеной дома, в котором мы укрывались, спросил тепло, как, наверное, спросил бы родного брата, сидящего у очага: — Эй, Бранко, ты чего так приуныл, будто у тебя из костра кто-то всю печеную картошку потаскал?

— Вот и я смотрю, что-то он нос опустил, — сказал Николетина и ободряюще обнял меня за плечи, как когда-то давно в первом классе начальной школы, когда он защищал меня от мальчишек-драчунов.

А я между тем вспоминал свои школьные дни, проведенные здесь,