Казанова - Иен Келли

Насколько типичен Казанова для своего века? Это вопрос о связи человека и его времени. Рассматривать половую жизнь Джакомо вне контекста и в отрыве от эпохи придавать бй исключительное значение, как пытается он сам, — было — бы лицемерной попыткой игнорировать его погружение в свою жизнь как череду любовных приключений, игнорировать целостность его повествования, объединяющего романтические истории и его зачарованность сексом. Это относится и к его опасениям и неудачам, о которых мало известно публике. Он крайне волновался, как бы не разочаровать любовницу или не потерять эрекцию. Он страдал от преждевременной эякуляции. Он отмечал снижение у себя интереса к сексу с приближением к сорокалетнему возрасту и перечислил ряд случаев, когда отклонял предложение заняться любовью. Он по меньшей мере шесть раз страдал от вспышек гонореи или инфекций (возможно, одиннадцать раз), которые приводили к длительным периодам воздержания. «История» также указывает, что к концу своей жизни Казанова страдал от сифилиса. Его долгое лечение по возвращении из России у немецкого доктора-венеролога Пайпера, по-видимому, было связано с неприятными для либертена последствиями путешествия — геморроем, анальными и, возможно, генитальными шанкрами и бородавками.

Риск, которому подвергался он и его современники, может сегодня шокировать, но в той же мере он свидетельствует о силе побуждения, заставлявшего искать женщин, испытывать азарт игрока и стремиться к путешествиям, о желании Казановы идти на риск и чувствовать себя наказанным. Его периоды вынужденного одиночества и «чистой жизни» — когда он лечил свой гонорейный уретрит — совпали с его первыми опытами писательства и саморефлексии. Еще позднее его сифилитическая депрессия даст импульс к занятиям литературной деятельностью. Его сексуальные мемуары, как и его сексуальная жизнь, сформировались в более ярком и опасном мире, чем наш, где чрезмерное проявление мачизма в области секса означало для либертена риск существенного наказания: болезни, увечье половых органов, импотенцию, смерть. Его сочинения заставляют сопереживать, история жизни показана через призму чувств, но они также отражают и то, как меняется повеса по мере осознания риска.

Во многом картина сексуального мира, в котором жил Казанова, отличается от нашего, возможно, в особенности в отношении к детской сексуальности и к сексу между взрослыми мужчинами и совсем юными девушками. Интимность частной жизни, связанная с физиологическими потребностями человека, была в городах восемнадцатого века невозможной. Дети ежедневно видели флирт взрослых и даже их сексуальную активность, в частности, так было в Венеции, и Казанова нашел в этом отношении мало различий между лондонским Сохо и придворной жизнью в Версале. Он и его современники также в обилии видели чувственные изображения детей — как насмешливо называл их Дидро, «прекрасный большой омлет из младенцев» на картинах Фрагонара и его последователей. В тот период встречалось больше обнаженной детской плоти на картинах, фресках, в скульптуре и декоративном искусстве, чем любых других изображений человеческого тела. Это отражало установку, сильно отличающуюся от нынешней. Рококо, будучи ответвлением неоклассицизма, наследовало цивилизации античности с ее одержимостью Эросом, изображениями путти-амуров, анархическому духу чувственной любви в образе непослушных детей. В мемуарах Казановы отражены обе эти особенности, из-за которых его ошибочно можно было бы сегодня упрекнул, в педофилии, но в исторической перспективе развития эротизма он мало отличается от современников, среди которых, конечно, были и юные девушки. Трудно оценить возраст некоторых из девушек и женщин, с которыми Казанова имел сексуальные контакты. Нет сомнений, однако, в том, что он считал их в подростковом возрасте готовыми для «честной игры» и, более того, готовыми стать ему «призом». Это отвечало установкам эпохи, Казанова отмечает, что дочери леди Харрингтон считались созревшими невестами для Лондона в 1763 году, когда одной из них было тринадцать лет.

Явление было тем более распространено в полусвете и сфере продажного секса, где за настоящих девственниц или малоопытных девушек платили такие огромные цены, что содержательницы публичных домов и салонов в Лондоне и Париже шли на всевозможные ухищрения, чтобы искусственно создать видимость нетронутого гимена. С одной стороны, некоторые из сельских девочек, попавшие в городские бордели, были жертвами самой распространенной формы торговли людьми. С другой стороны, можно понять и точку зрения Казановы: его «education d’amour» (первый сексуальный опыт молодой женщины с ним) просто был сочувственной поддержкой для девушек в жесткую эру сексуальной эксплуатации. С позиции Казановы, единственной искупительный причиной, по которой он «принужден» соблазнять девственниц, являлось то, что он, вероятно, считал, будто может спасти их от худшей участи, и что он обращался с ними более трепетно, чем большинство мужчин, как с равными ему в сексуальном плане, и потому они смогли бы затем использовать полученную власть над мужчинами (в этом Джакомо признается в недавно обнаруженном письме к Фельдкирхнеру). В современную эпоху Казанову, конечно же, сочли бы преступником.

По всей вероятности, совершенные им акты инцеста следует рассматривать в аналогичном контексте. Церковь не называла инцест в числе основных грехов в эпоху, когда внутри семьи сексуальный опыт приобретался так рано, а браки двоюродных братьев и сестер или между дядей и племянницей были нормой на всех уровнях общества.

В Венеции, в частности, в подходе к вопросу о родстве строгости не наблюдалось, вековая кастовая система весьма ограничивала выбор и генофонд для больших патрицианских семей. То, что у Казановы были сексуальные отношения по крайней мере с одной, но, возможно, и с двумя молодыми женщинами, которых он представляет как своих вероятных дочерей, относится к числу наиболее спорных мест в его мемуарах. В отличие от остального повествования контекст в этом случае характерен именно для Казановы. Он позволяет себе и своим читателям думать, что весь эпизод не совсем правдив — очередная тень, мелькнувшая в обманном коридоре венецианских зеркал, — но шокирующим образом намекает на удовольствие от двойственного соучастия в таком акте. Но все не так уж удивительно — молодые женщины, которые оказались его возможными дочерьми, уже выросли и не знали его в своем детстве, а он — их. Сейчас это понимается как классическая ситуация добровольного инцеста, когда, например, братья и сестры растут, воспитываясь по отдельности или не зная друг о друге, и именно эта разобщенность разжигает в них пламя опасных стремлений за счет сходства их личностей и родственной душевной близости, не сдерживаемых реалиями полноценной семейной жизни.

Казанова был, прежде всего, венецианцем, и в первую очередь именно по отношению к сексу. В Венеции существовала необычная концепция личного пространства. Тогда город был, пожалуй, самым густонаселенным в мире. По своей исторической сути он до сих пор остается, архитектурно и географически, местом, которое требует полного пересмотра современных представлений о частной жизни и межличностных отношениях. Постельные стоны, храп, споры» смех отчетливо слышны вдоль узких каналов и переулков. И только маски и закрытые гондолы, похожие на «плавучие двуспальные кровати», создавали небольшие оазисы частной жизни. Это, наряду с тем фактом., что ранний сексуальный опыт Казановы был связан с двумя сестрами, помогает объяснить повторяющийся мотив сексуальных контактов, которые могут показаться в наши дни публичными. Связь с Нанеттой и Мартой; гречанка, с которой он совокуплялся на глазах у Беллино; длительный роман вчетвером с Катериной Капретти, М. М. и де Берни со всеми удовольствиями вуайеризма: подглядывание за дочерью его римской домовладелицы и ее портным и последующее совокупление — все это признаки, говорящие об особенностях его сексуальной одиссеи. Казанова инстинктивно стремился к «серийной моногамности», но неоднократно увлекался или вовлекался в эксперименты, позволявшие разделить полученное удовлетворение с большим количеством участников. Напряжение сексуальной интриги усиливалось вуайеризмом, бесконечно повторяемой темой в искусстве, порнографии и эротической литературе того периода. Поскольку игра, назначенная быть тайной, велась при свидетелях, то все это напоминало театр, Казанова действовал в пределах канонов подавляющей части эротической литературы своего времени — и это дает основания причислить к ней его мемуары.

Вуайеристский аспект сексуальной жизни Казановы и его описания могут рассматриваться с учетом венецианского опыта, но одновременно отражают и эротические литературные искания эпохи. Романы о либертенах, которые предшествовали сентиментальным мемуарам Казановы, тоже способствуют нашему пониманию этого аспекта его сексуальной жизни. Художественная порнография вроде «Странствующей потаскухи» Пьетро Аретино, анонимной «Академии дам» и «Венеры в монасгаре» аббата Жана Баррена предвосхищали некоторые из его эротических опытов с монахинями и ученицами. Предвосхищение — это одна из основных функций эротики. Если какая-либо тема и была типична для либертенских работ того периода, то это вуайеризм, и Казанова отражает свое воплощение того, что было написано и мыслилось как зов желания. Повсюду в либертенских историях персонажи наблюдают друг за другом из- под муслина или маски, в замочную скважину или в проделанный где-то глазок, прячась в садах, или с помощью зеркала. В рассказе о сексе Казановы присутствуют все стили. И это в обычае Венеции восемнадцатого века — в скрывающемся за приоткрытым занавесом тайном мире зеркал, решеток и наполовину скрытой от глаз личности. Это привносило, как написал один историк культуры, «атмосферу театральности во всю сферу [секса]. Секс livres philosophiques был в стиле рококо».