История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы - Ю. Лебедев.

Высшей добродетелью считает Жуковский раскаяние грешника, пробуждение в нем совести, которое искупает грехи и открывает двери в рай («Пери и ангел»). И напротив, человек, потерявший совесть, неизбежно обречен на возмездие: он или губит себя сам, или становится жертвой обстоятельств, за которыми скрывается Божье попущение, высший нравственный суд («Красный карбункул» из И. П. Гебеля; «Две были и еще одна» – переложение баллад Р. Саути и прозаического рассказа И. П. Гебеля).

В поэме «Суд в подземелье» (из Вальтера Скотта) Жуковский касается мотива христианской жизни, утратившей милосердие. Монастырь, его лишенный, становится оплотом жестокости. Девушка-монахиня, проявившая слабость в любви, погребается заживо в подземелье монастыря:

Уж час ночного бденья был,И в храме пели. И во храмОни пошли; но им и тамСквозь набожный поющий ликВсе слышался подземный крик.Когда ж во храме хор отпел,Ударить в колокол велелАббат душе на упокой…Протяжный глас в тиши ночнойРаздался – из глубокой мглы…

В этой поэме Жуковский предчувствует некоторые мотивы из будущего лермонтовского «Мцыри». Но особенно близок к ней перевод «Шильонского узника» Байрона. Казалось бы, здесь все предвещает «Мцыри» – и форма стиха, и герой, свободолюбивый, любящий природу, родину, братьев, томящийся в тюремном одиночестве. Но трагедия утраты свободы у Жуковского, в сравнении с Байроном и будущим Лермонтовым, приглушена: смягчены вольнолюбивые порывы героя, а в финале звучит мотив примирения:

День приходил – день уходил -Шли годы – я их не считал;Я, мнилось, память потерялО переменах на земли.И люди наконец пришлиМне волю бедную отдать.За что и как? О том узнатьИ не помыслил я – давноСчитать привык я заодно:Без цепи ль я, в цепи ль я был,Я безнадежность полюбил…И… столь себе неверны мы!…Когда за дверь своей тюрьмыНа волю я перешагнул -Я о тюрьме своей вздохнул.

Глубоко поэтична сказка Жуковского «Ундина» (стихотворное переложение прозаической повести Ф. Ламот-Фуке). Ундина – это дитя водной стихии, но не холодная русалка, а девушка, способная на глубокое чувство любви. И когда рыцарь, муж Ундины, заглушил совесть и оскорбил любовь, полились горькие слезы из ее глаз:

Плакала, плакала тихо, плакала долго, как будтоВыплакать душу хотела; и быстро, быстро лияся,Слезы ее проникали рыцарю в очи и сладкойБолью к нему заливалися в грудь, пока напоследокВ нем не пропало дыханье и он не упал из прекрасныхРук Ундины бездушным трупом к себе на подушку.«Я до смерти его уплакала», – встреченным еюЛюдям за дверью сказала Ундина и тихим, воздушнымШагом по двору, мимо Бертальды, мимо стоявшихВ страхе работников, прямо прошла к колодцу, безгласной,Грустной тенью спустилась в его глубину и пропала.

Но основной труд позднего периода жизни Жуковского пал на перевод «Одиссеи» Гомера. «Какое очарование в этой работе, – признавался поэт, – в этом простодушии слова, в этой первобытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в этой живописности до излишества, в этой незатейливости и непорочности выражения, в этой болтовне, часто чересчур изобильной, но принадлежащей характеру безыскусственности и простоты…» Удача этого перевода связана со зрелым чувством романтического историзма. Античный мир для Жуковского уже не предмет для копирования, не «образец», как для классицистов, а своеобразный, органичный и замкнутый в себе уклад жизни, со своими, исторически объяснимыми взглядами на мироздание и место человека в нем. Это детство рода человеческого, прекрасное в своей наивности и неповторимости.

Последним стихотворением Жуковского стал «Царскосельский лебедь» (1851), передающий трагические мысли поэта, пережившего своих друзей и оставшегося одиноким в новую историческую эпоху:

Лебедь благородный дней ЕкатериныПел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый!А когда допел он – на небо взглянувшиИ крылами сильно дряхлыми взмахнувши -К небу, как во время оное бывало,Он с земли рванулся… и его не стало…

Жуковский скончался 12 (24) апреля 1852 года в Баден-Бадене. Согласно завещанию, тело поэта доставили в Россию и предали земле на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.

Источники и пособия

Жуковский В. А. Полн. собр. соч. В 12 т. - СПб., 1902;

Жуковский В. А. Собр. соч. В 4 т. – М.; Л., 1959-1960;

Жуковский В. А. Все необъятное в единый вздох теснится… Избр. лирика // В. А. Жуковский в документах. Стихотворения русских поэтов XIX века, посвященные В. А. Жуковскому / Сост., вступит, ст., примеч. В. В. Афанасьева. – М., 1986;

В. А. Жуковский – критик / Сост., подгот. текста, вступит, ст. и коммент. Ю. М. Прозорова. – М., 1985;

Жуковский В. А. Эстетика и критика. – М., 1985;

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. – М., 1955. – Т. VII;

Чернышевский Н. Г. Сочинения В. А. Жуковского // Полн. собр. соч. – М., 1948. – Т. IV;

Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. – Пг., 1918;

Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. – М., 1965;

Зайцев Борис. Жуковский // Зайцев Борис. Далекое. – М., 1991;

Бессараб М. Книга о великом русском поэте. – М., 1975;

Афанасьев В. Жуковский. – М., 1986;

Золотусский И. П. Гоголь. Лермонтов. Жуковский. Литературные очерки. – М., 1986;

Лазарев В. Я. Уроки Василия Жуковского: Очерки о великом русском поэте. – М., 1984;

Осокин В. Н. Его стихов пленительная сладость… В. А. Жуковский в Москве и Подмосковье. – М., 1984;

Лобанов В. В. Библиотека В. А. Жуковского. Описание / Сост. В. В. Лобанов. – Томск, 1981;

Свой подвиг совершив… / Зорин А. Л. и др. – М., 1987;

Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. – М., 1975;

Шаталов С. Е. Жуковский: Жизнь и творческий путь / 200 лет со дня рождения. – М., 1983;

Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. – Томск, 1985;

Библиотека В. А. Жуковского в Томске. – Томск, 1978. – Т. I. 1984. – Т. И. 1988. – Т. III;

Жуковский и русская культура: Сб. научных трудов. – Л., 1987;

Янушкевич А. С. В. А. Жуковский. Семинарий. – М., 1988;

Жуковский и литература конца XVII-XIX века. – М., 1988.

Константин Николаевич Батюшков (1787-1855)

О своеобразии художественного мира Батюшкова.

«История литературы, как всякая история органического развития, не знает скачков и всегда создает связующие звенья между отдельными гениальными деятелями, – писал литературовед С. А. Венгеров. – Батюшков есть одно из таких связующих звеньев между державинской и пушкинской эпохою. Нельзя было прямо перейти от громоподобного и торжественного строя поэзии к ласкающей музыке стихов Пушкина и их „легкомысленному“, с точки зрения од и гимнов, содержанию. Вот Батюшков и подготовил этот переход. Посвятив себя „легкой поэзии“, он убил вкус к высокопарности, а русский стих освободил от тяжеловесности, придав ему грацию и простоту».

Подобно своим современникам – Карамзину и Жуковскому, Батюшков был озабочен формированием русского литературного языка. «Великие писатели, – говорил он, – образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют в нем неизгладимую печать своего гения, – но, обратно, язык имеет влияние на писателей». Процесс формирования русского национального самосознания в эпоху наполеоновских войн увенчался историческим торжеством России. Для Батюшкова, как и для многих его современников, это торжество было доказательством духовной мощи нации, которая должна сказаться и в языке народа-победителя, потому что «язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной». «Совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия», – обращался Батюшков к своим собратьям-писателям.

В своей поэзии Батюшков начал борьбу с высокопарностью и напыщенностью литературы классицизма. В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык, читанной при вступлении в „Общество любителей российской словесности “ в Москве 17 июля 1816» Батюшков стремился вывести поэтическое слово из узких границ витийственности. «Важные роды вовсе не исчерпывают собою всей литературы, – говорил он, – даже Ломоносов, сей исполин в науках и в искусстве писать, испытуя русский язык в важных родах, желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновой музы». В противоположность торжественной оде, эпической поэме и другим «высоким» жанрам поэзии классицизма, Батюшков отстаивал почетное место под солнцем для жанров «легкой поэзии» – антологической лирике, элегии, дружескому посланию. Он называл ее «прелестною роскошью» и подчеркивал, что такая поэзия существовала у всех народов и давала «новую пищу языку стихотворному». «Язык просвещенного народа должен… состоять не из одних высокопарных слов и выражений», в поэзии «все роды хороши, кроме скучного».