Третий брак - Костас Тахцис

какой-то попрошайкой, и выгоняли на улицу с обычными обещаниями и важными речами. Некоторые просто меня вышвыривали. С величайшим цинизмом мне предлагали стать любовницей. Я устала давать пощечины. Не осталось ни одного порядочного человека среди всех этих мерзавцев, чья совесть восстала бы против такой несправедливости! К несчастью, когда ты в силе, люди легко забывают твои преступления. Многие из тех самых людей, которые когда-то приходили в наш дом и восхищались моими кулинарными талантами, теперь ходили в дом к Фросо и ее называли госпожой Лонгу, не испытывая и тени стыда. Как будто не я разделила с ним и тяжелые, и прекрасные годы, как будто не я была нежной матерью его детей, как будто не имело никакого значения, с кем сегодня ночью спит господин Лонгос. Таковы мужчины. Предсказания Арменопулоса начали сбываться. Заседание суда переносилось раз за разом. В то время суды в Салониках ничем не отличались от тех, что были при туркократии. Судьи судили тебя не по закону, а по кошельку. Да и сегодня немногим лучше. Вы мне скажете: чего он хотел добиться этими отсрочками? Прежде всего, что я устану и откажусь от борьбы. Он знал, что у меня нет денег. Чтобы выжить, я ходила по домам и шила за поденный заработок. Когда я была маленькой, меня послали в школу – как говорится в пословице: научись ремеслу да брось его, а как проголодаешься, вспомни. Кроме того, он думал, что чем старше будут наши дети, тем труднее мне будет судиться. Он прислал ко мне моего старшего сына, Тодороса, который за это время успел окончить гимназию Цоцилиса и готовился к сдаче вступительных экзаменов на юридический, и тот мне сказал: “Мамуля, что было, то быльем поросло. Ну зачем нам продолжать эту отвратительную историю? В свете только-только начали забывать этот скандал. Зачем давать почву для новых пересудов? Елена и Поликсена подрастают. Еще немного, и они уже будут девицами на выданье”. И так далее и тому подобное… Я понимала, что если посмотреть на дело с логической точки зрения, то он был прав. Причиняя зло мужу, я вредила своим детям. Но какой бы прекрасной матерью я ни была, я была и женщиной тоже. И женщине, как бы я ни старалась, было абсолютно невозможно забыть. Мы жили, видите ли, в одном городе. Если бы он подхватил ее и их выблядков и оставил бы мне моих детей, чтобы я растила их, как умею сама, может, я и забыла бы. Время и расстояние – великие врачеватели. Но мне уехать из Салоник, мне, как будто я была виновной, как будто я была отверженной, – это было выше моих сил. Как следствие, наше проживание в одном городе постоянно бередило старые раны и не давало им затянуться. Я проходила по улице мимо их дома, слышала разговоры людей, которых я не знала, видела свет в их окнах, до меня доносились звуки песен, и меня охватывало безумие. Иногда я встречала счастливую парочку на улице. Издали видела, что они приближаются, тут же разворачивалась и бежала обратно. Меня трясло от одной только мысли, что мы можем столкнуться лицом к лицу. Я себе не доверяла. Знала, что могу броситься на нее и зубами перегрызть ей горло. Да и каждый день происходило что-нибудь еще, что еще больше оживляло прошлое, его предательство, катастрофу моей семьи. Прибегал Димитрис, самый младший из моих детей, и говорил: “Мамочка, меня опять выпорола тетя Фросо!” Чтоб Бог ее саму выдрал! И она свое получит. Она била его, потому что он убегал со мной повидаться. Они думали, что я его настраиваю против них. И вынуждали его сбегать из школы и приходить ко мне тайно. Я брала его на руки, прижимала к себе. Целовала и плакала: “Потерпи, мой сыночек, придет мой день, и они за все заплатят!” Я верила в справедливость Провидения. И отправляла его обратно в школу. “И когда вернешься днем домой, – говорила я ему, – попросишь прощения у тети Фросо и скажешь ей, что больше никогда этого не сделаешь, потому что, убегая из школы, ты не им делаешь плохо, а мне и себе”. Так прошло два года. Единственной ложкой дегтя в их семейном счастье была моя дочь Елена. Не потому, что она была на моей стороне. Ха! Она с малолетства меня терпеть не могла и сейчас точно так же продолжает меня ненавидеть и обвинять во всех смертных грехах. Нет, она все это проделывала только потому, что любила своего отца так – Господи, прости мне мой злой язык, – как будто он был ее любовником и она впала в совершенное безумие от того, что не успела она хоть чуточку насладиться тем, что избавилась от меня, как ей тут же навязали Фросо. И поскольку она всегда была жестоким ребенком, то превратила жизнь Фросо в кошмар. Дважды она бросалась на нее с кулаками. Превращала ее дом в хлев. Они решили избавиться и от нее, и самым лучшим способом, как ты понимаешь, было выдать ее замуж. Так вот, приходит ко мне как-то Тавуларена, моя домохозяйка, – всех ей благ, хорошая была женщина, – и говорит: “Знаешь новость?” – “Что еще за новости?” – “Елену выдают замуж”. – “Да какую Елену?” – “Твою дочь”. – “Хм! – отозвалась я. – Давно пора. Она всегда сходила с ума по мужчинам. С тринадцати лет наша девица сидела у окна и кокетничала с проходящими солдатами”. – “И что, так и не спросишь, за кого ее отдают?” – “Ну и за кого?” – “За Бабиса!”– “Не знаю никакого Бабиса”. – “Хуже уже некуда! – говорит она мне. – Это тот самый распрекрасный Бабис! Это тот самый кривоногий козел, который приходит под окна своей матери и орет, что она проститутка!” – “По, по! – кричу я и хватаюсь за голову. – И такому вот пропившемуся идиоту отдадут мое дитя?” Может, она меня и не любила никогда, но мать есть мать. Когда ее дети в опасности, она не сидит и не рассуждает: тот меня любит, а этот что-то не очень. В общем, откладываю я и свою гордость, и свое достоинство в дальний угол, иду и устраиваю своему засаду возле их дома. И как увидела наконец, что он выходит, как всегда элегантный, словно юный денди, бросаюсь ему навстречу, поднимаю руки кверху и говорю ему: “Янни, что ты мне сделал, все тебе прощаю. Хочешь, пошли прямо сейчас, и я отзову иск (должно быть, с тех пор он не раз и не два проклинал тот день и час, когда не воспользовался случаем).