Твой друг. Сборник. Выпуск 2 - Борис Рябинин

— Наин, найн! — и опять залопотал, торопясь чистосердечным признанием спасти себе жизнь.

— Говорит, доехали до Кривой балки, там застряли, еле потом вытащили машины. Наших дальше погнали пешком, а им приказано было вернуться назад.

— Кто конвоирует?

— Полицейские и охрана.

— Много?

Солдат назвал примерную цифру.

— Я что сказал? — вставил Денисыч. — Все точно!

— Так. До Кривой балки… — размышлял вслух Степан Николаевич. — Если дальше их погнали своим ходом, то… — Он посмотрел на часы и принялся высчитывать. — Очень далеко не могут уйти…

— Факт, не могут, — подтвердил Денисыч.

— Будем пытаться? — повел взглядом по лицам Степан Николаевич.

Решение было единодушным. Да и вопрос такой был не нужен: спасать или не спасать своих!

Тут же отобрали самых выносливых и быстрых на ходу. Денисыч взялся вести. Идти требовалось напрямую, без проезжих дорог, лесными тропами, чтобы предельно сократить путь, да поспешая так, чтобы пар из ноздрей! Иначе — бесполезно. Двигаться по дороге нельзя было еще потому, что существовала опасность нарваться на гитлеровские войсковые заслоны.

Степан Николаевич хотел сам возглавить отряд, но вдруг схватился рукой за грудь, краска отлила от лица. Сердце. Оно пошаливало еще с гражданской войны. Большая нагрузка выпала ему за последнее время. Чего стоило одно нынешнее утро!

Кто-то поспешно пододвинул стул, кто-то сбегал и подал воды. Отпив, Степан Николаевич распорядился:

— Приказываю: командиром — Белянин. — И добавил уже другим голосом: — Иди, сынок. Яранг с тобой?

— Да, конечно.

Алексей почти не расставался с Ярангом. Естественно, пес будет при нем и теперь. Ходок хороший.

— Ладно. Только, смотри, горячку не пори. Действуй осмотрительно. Людей береги.

Впрочем, это можно было и не говорить. Алексей в критические моменты всегда отличался рассудительностью.

Таланцев привлек к себе молодого сержанта. Скупое мужское объятие сказало многое, про что молчали слова. Уже давно они были как близкие, родные люди. Степан Николаевич смотрел на Алексея как на своего будущего зятя; Алексей, не имеющий близких родственников, видел в отце Нади своего отца.

Алексей понимал: или он спасет Надю и всех, кто находится с нею, или… Но о том, что произойдет, если им не удастся осуществить свой план, он не хотел думать.

Скоро столб пламени поднялся над двором бывшего гестапо. Горели подожженные грузовики. Партизаны не могли их взять с собой в лес, оставалось уничтожить. В пепел обратились также все бумаги — протоколы допросов гестаповских жертв, списки подлежащих аресту и просто взятых на подозрение.

Один документ партизаны прихватили с собой: это был список предателей. Для Таланцева он представил особый интерес: одним из первых там значился Крызин.

Через полчаса только пожар да трупы гитлеровцев напоминали о недавнем пребывании партизан в городе. Отряд заметно увеличился: в него влилось много горожан. За последними домами городской окраины они разделились. Одна группа пошла обратной дорогой к лагерю, другая, растянувшись цепочкой, двинулась за Денисычем. Следом за Денисычем шагал Алексей Белянин, рядом деловитой рысцой бежал Яранг.

Совершив в это утро один подвиг (если нам будет позволено так говорить о собаке), пес был уже готов к другому. Впрочем, разве он думал об этом? Ведь он только орудие, только пылинка в этом огненном вихре, который люди нарекли войной. И вряд ли когда-нибудь будет упомянуто об успехах и неосознанном героизме Яранга хотя бы в одной сводке, как не нашел в свое время официального признания подвиг Динки. Увы, таков удел собаки.

Глава 21. ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

Да, это был марш! Двигались, не останавливаясь, не давая себе роздыха на самое малое время. Влажным сделалось обмундирование, вороты гимнастерок липли к шеям, от людей струился пар, как от нагретой в жаркий полдень пашни.

Дело шло о жизни советских людей. Шло состязание со смертью. Ведь и рабство, каторга в гитлеровской Германии — тоже смерть, только более медленная.

Скорее, скорей!

Давно поднялось солнце и подходило к зениту. Парила на проталинах земля; птицы радовались наступлению весны, наполняя гамом и шумом лесные чащи. А люди с оружием шли, шли — сосредоточенные, суровые.

Денисыч — железный мужик. В годах, пятерых сыновей вырастил и в армию отправил воевать против «германов», а сам еще молодого за пояс заткнет. Он будто не чувствовал усталости, расстояние было ему нипочем. Денисыч превосходно знал родные места и вел по каким-то только ему известным признакам. Открытое поле сменилось смешанным лесом, лес — снова равниной; затем потянулись болота. Провалился по пояс один из партизан, провалился другой… Стоп. Больше дороги нет. Стали…

— Вали березы! — приказал командир.

Через два часа Денисыч, поднявшись на пригорок, покрытый кустами вереска, пригнулся и поманил к себе Алексея Белянина. Раздвинув ветки, показал: из-за поворота дороги медленно вытягивалась длинная скорбная вереница измученных мужчин и женщин, подгоняемых конвоирами…

Здесь мы должны сделать некоторое отступление.

Надю арестовали, когда она возвращалась с очередным донесением из леса.

До городской окраины ее провожал посыльный-партизан. Здесь они распрощались. Натянув сильнее платок на лоб и лицо, девушка шмыгнула за угол ближнего дома. Никаких компрометирующих документов при ней не было. Но уже одно то, что она шла так поздно вечером, нарушив приказ о комендантском часе, могло навести на подозрение. Только она хотела вздохнуть с облегчением, как в глаза неожиданно ударил ослепительный луч электрического фонарика и чей-то грубый голос приказал:

— Стой!

Надя замерла.

— Таланцева? Надежда Степановна? — сказал незнакомец. Она не видела его лица, только смутно чернел силуэт. — Да вы не трудитесь отказываться. Вот ваш портретик. Мы его бережем нежно…

В руках говорившего ловко, как у фокусника, скользнула фотографическая карточка и исчезла. Да, та самая, на которой Надя сфотографирована в день своего совершеннолетия и окончания школы. С ласковой дочерней надписью-посвящением на обороте. Она, она! Как она очутилась у этого проходимца? Надя еще не знала, что портрета уже нет на комоде. Ночевала, ради предосторожности, у подруги, дома давно не была, а мать, как мы знаем, уже не могла оповестить ее.

— Что вам надо? — спросила девушка.

— А я тебя жду. Давно жду, когда свидимся… А ты об этом не знала? Не вздумай бежать, — угрожающе предупредил он, заметив инстинктивное движение ее тела, откачнувшегося в сторону, и фонарь на мгновение высветил черный глазок и вороненый ствол браунинга. — И вообще от знакомых не бегают, невежливо, моя красавица…

Так она опять встретилась с «хорьком».

Крызин доставил задержанную в комендатуру и передал в руки оккупационных властей. До утра она просидела там на скамье, а наутро ее препроводили в тюрьму для подследственных. Надю бросили в сырой холодный подвал, битком набитый такими же жертвами, арестованными раньше ее. И потекли дни…

Спали на голом полу, на топчанах без матрацев по двое, по трое. Некоторые из заключенных уже не могли ходить от истощения и болезней, другие от того, что на допросе били по пяткам. Небритые, заросшие лица мужчин, дикие, страдальческие глаза истерзанных девушек, женщин… Все, кто так или иначе выражал неосторожно свое несогласие с новой властью, с порядками, принесенными гитлеровской ордой, попадали сюда рано или поздно.

Томительное ожидание чередовалось с вызовами на допрос. Время от времени очередную партию обреченных выводили, отвозили в лес, заставляли копать себе могилу и расстреливали.

Но почему пощадили ее, Надю?

Она ждала, что в ближайшие же часы после ареста ее вызовут, поволокут, будут допрашивать, бить, пытать, угрожать, требовать, применят к ней самые изощренные методы, самые ужасные бесчеловечные пытки, а она будет упорно запираться и звука не обронит, не выжмут даже слезинки, не исторгнут крика.

Раз ее, действительно, вызвали, но допрашивали не очень строго. Правда, кричали, грозили, однако все на том и кончилось. Она ни в чем не созналась. Сказала, что хотела навестить больную подругу, потому и нарушила приказ о комендантском часе, а больше ни в чем не виновата. Подруга действительно болела — не уличат. А потом о ней как забыли.

Почему ее не убили, не замучили до смерти? Не отдали на растерзание пьяной солдатне? Ведь с партизанами, подпольщиками, активными борцами против фашистского режима гитлеровцы не церемонились. Как ей удалось уцелеть в то время, когда многие и многие платили своей жизнью? Надя терялась в догадках.

Первое время она решила, что просто не до нее: гестаповская мясорубка не успевает проворачивать добычу. Но проходили дни за днями, неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Уже многие легли в могилу, многие пришли на их место в тюрьму, чтоб спустя сколько-то лечь рядом с первыми… Может быть, ее не считают опасной, вредной? Почему сохраняют ей жизнь, комсомолке, дочери партизана Таланцева, одно упоминание имени которого вызывало приступ ярости у гитлеровцев?