Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Никто не знает, что значит подвергать опасности единственного выращенного сына.

Юноша пошел очень веселый, и на него были устремлены все взоры, когда он схватил гуся за шею, которую он думал легко вырвать благодаря сделанному им большому усилию. Он почти повис на руках, между тем как бревно уже доходило до края, и на конце или в головной части рука у парня соскользнула, он упал и, ударившись головой, погрузился в глубину тони и не появлялся больше до следующего дня, к великому ужасу и сожалению всех окружающих, приведя в исступление смотревшего на все это отца. Все плотовщики, ныряя, искали его и нашли его на следующий день, так что он оказался известным образом наказанным за неповиновение, какое он выказал по отношению к приказанию отца, и примером для всех, кто это видел. Он пошел наперекор наставлению и совету отца, в которых нуждаются все те, которые хотят преуспевать.

Произошел этот случай в этом самом месте и в присутствии маркиза дона Луиса де Аро и его сына, маркиза дона Диего Лопес де Аро, которые еще находятся в живых, когда пишется это, и более молоды, чем автор, находившийся в их обществе при этом несчастном происшествии. И так как в дальнейшем у меня не будет случая рассказать об этом, – это говорится здесь для того, чтобы предупредить детей, что хотя им и кажется, что они знают больше, чем их отцы, но по причине власти, какую Бог дал отцам над детьми – и так как отцы представляют образ истинного Отца всех людей, – дети должны им повиноваться, и почитать их, и верить, что в отношении нравственных обычаев они знают больше детей; ибо в этом заслуга перед общим Отцом всех творений.

А возвращаясь к настоящему положению и к мучению, какое мне причиняло отсутствие моего мула, – в этот вечер я ничего не мог узнать о нем, и так я остался на эту ночь на постоялом дворе без надежды на возможность найти его.

Глава XVI

Утром следующего дня солнце встало с зеленовато-лимонного цвета лучами, признаками дождя, – а я без мула и без надежды найти его. В девять или в десять часов я пошел в селение и увидел нескольких цыган, продающих мула с расчесанной гривой и заплетенным хвостом, с вьючным седлом и прочей сбруей, причем они превозносили его кротость и ход в тысяче обманных слов. Цыган пускался на всевозможные хитрости относительно мула, так что было уже много охотников, хотевших его купить. Я подошел ближе и увидел, что мул был такой же масти, как и мой; но я не узнал его, видя его таким кротким и спокойным и с гривой и хвостом, делавшими его моложе. Я видел, что он давал трогать себя за все части тела, оставаясь спокойным, и поэтому я не решился подумать, что это мог быть мой. Ему поднимали передние и задние ноги, похлопывали руками по груди и крупу, а он выносил все это очень терпеливо и кротко. Я не верил, что это мог быть мой мул; но я незаметно прошел сбоку и встал перед ним, хотя позади цыгана, и, увидя меня, мул запрядал ушами, потому что узнал меня или из-за страха, какой он испытывал передо мной.

Я изумился такой внезапной и неожиданной перемене и увидел, что это действительно был мой мул; но я не мог представить себе, каким образом я мог бы получить его, не представив свидетелей или очевидного доказательства того, что он действительно был моим; поэтому я не решился сказать, что он был украден, и говорил сам с собой: возможно ли, чтобы эти цыгане были такими великими обманщиками, что меньше чем в двадцать четыре часа сделали мула вьючным и настолько изменили его, что заставили меня усомниться, был ли это действительно мой, и что они сделали его более кротким, чем овца, тогда как он был хуже тигра, и неужели у меня нет средства получить его обратно, доказав мое право? Но я помедлил немного и подошел вместе с другими посмотреть мула и, похвалив его, спросил, не из Галисии ли он. Цыган ответил:

– Ваша милость, сеньор мой, действительно хорошо знает животных и верно оценили достоинство лучших четырех ног, какие найдутся во всей Андалусии. Это не галисиец, сеньор мой, он из Ильескаса,[197] потому что там выменял я его на небольшую кордовскую лошадку, и вот у меня и свидетельство.

«Оно, вероятно, поддельное», – сказал я себе, в то время как он показал его.

Мне пришел в голову план, чтобы легко получить мула обратно, и я подошел к одному идальго, к которому, как я видел, все относились очень почтительно, потому что это был один из старых слуг дома маркизов дель Карпьо, по имени Ангуло, и сказал ему:

– Сеньор, этого мула у меня украли эти цыгане; хотя на нем вьючное седло, он ходит под верхом, и хотя у них есть свидетельство, оно фальшивое.

На это идальго мне сказал:

– Смотрите, сеньор студент, мы давно знаем этого цыгана, и он всегда говорил нам правду.

– Ну а теперь, – ответил я, – он не говорит ее, и если ваша милость устроит дело, о котором я вас прошу, то ясно будет видна истина того, что я сказал; и ваша милость склонна купить его, потому что он кажется вам спокойным, тогда как он хуже дьявола.

– Так неужели может быть фальшивой такая кротость и спокойствие? – спросил идальго.

– Да, сеньор, – ответил я, – потому что его одурманили вином; а нет такого дикого или коварного животного, которое не сделалось бы смирнее овцы, если ему в брюхо вольют, добровольно или насильно, асумбру вина; и поэтому пусть ваша милость сделает то, о чем я прошу, и вы не поддадитесь этому обману, увидя, что мул с норовом и что он мой. И прежде всего я прошу вашу милость подойти покупать, и скажите цыгану так и так, – я сказал ему на ухо и указал все, что нужно делать.

После того как идальго был хорошо осведомлен, он пошел к цыгану и, осматривая мула, сказал ему:

– Мне очень нравится это животное, и я купил бы его, если бы у него было седло и узда, потому что мне нужно сделать очень длинное путешествие.

Цыган очень обрадовался этому и сейчас же принес седло и уздечку, говоря, что это был лучший ходок во всем свете и что он положил на него вьючное седло только потому, что думал таким образом скорее продать его в деревне. Когда идальго увидел седло и уздечку, он нашел, что они вполне согласовались с признаками, какие я ему указал, и, выполняя то, о чем я сказал ему на ухо, он отвел мула к себе домой, уверяя цыган, что он хочет его попробовать, и держал его запертым у себя дома до тех пор, пока на него перестали действовать винные пары. Когда этот момент наступил, он призвал цыгана и сказал ему, чтобы он сел на мула и проехал четверть лиги за селением. Хотя цыган и был очень ловким, он сел с большим трудом из-за беспокойности мула, так как, утратив вызванную вином кротость, он возвратился к своему подлому характеру, и, помчавшись как ветер, он, по выезде из домов, с тем же самым бешенством, как и раньше, бросился с цыганом вместе на землю и, придавив ему ногу, так перекувырнулся, что понадобилась вся ловкость цыгана, чтобы нога его не была сломана.

Подбежал к нему этот идальго, уже уверившийся в мошенничестве, и сказал ему, смеясь:

– Что же это за несчастье, Мальдонадо?

– Сеньор, – сказал цыган, – так как он застоялся и плохо подкован, он и упал с ношей.

И, смеясь еще большее, идальго сказал:

– Так подними ему ноги, посмотрим, нужно ли его ковать.

Цыган поднял ему ногу, и мул ударил его копытом в левую щеку так, что на ней обозначились и подкова и гвозди. Идальго сказал ему:

– Плохо знаешь животное, которое не самим выращено, друг Мальдонадо; если бы ты давно имел дело с этим животным и знал его, то ни сам не обманулся бы и нас бы не обманул. Обладание чужим добром недолго длится; ты действовал по поговорке: «Кто тебя не знает, тот тебя купит». Как ты думал, почему владелец мула спросил, не галисиец ли он, когда именно поэтому он должен был лягнуть, как он тебя и лягнул? Ты хотел подковать его, но он тебе не дался; вчера поймал мула и сегодня уж хотел продать его? Я рад узнать, что ты к тому же и чародей, так как за одну ночь прибыл из Ильескаса.

– Сеньор, – сказал цыган, – я поступил как цыган, а ваша милость должна простить как кабальеро; я правильно заметил, что этот сеньор знает толк в животных.

Когда покража была раскрыта со всей возможной очевидностью, мне отдали моего мула и я поспешил отправиться в Малагу, проехав через Лусену, где отдохнул и перекусил, – так как прибыл туда немного поздно, – и, думая приехать в этот вечер в Бенамехи, дороги куда я не знал, я выехал с теми указаниями, какие мне там дали.

Лиги оказались длиннее, чем я думал; дорога была покрыта грязью, потому что накануне ночью шел очень сильный дождь. Как я ни спешил со своим мулом, ночь захватила меня не доезжая одной лиги до речки, протекающей между Лусеной и Бенамехи.[198] Я был смущен, потому что ночь была темная и ехать нужно было без проводника и без надежды кого-нибудь встретить и расспросить о дороге, так как это была ночь воскресенья, когда все крестьяне находятся по своим домам. Наконец потихоньку, часто спотыкаясь и иногда падая, я достиг реки, а переправившись через нее, не нашел дороги на другом берегу, вследствие существующего в этих краях у крестьян обычая перекапывать почву в тех местах, где путники обычно протаптывают тропу, чтобы таким образом отвадить путников и препятствовать им топтать их посевы. Мой мул вышел из реки очень хорошо и пошел направо, поднимаясь в гору, где было много овечьих или козьих тропинок. Он поднялся насколько можно было выше, а вершина горы поднималась настолько круто, что, так как тропинка кончилась, я не мог ни двинуться вперед, ни повернуть назад. Я оказался в большой опасности, потому что, если бы я захотел слезть с правой ноги, я покатился бы с горы вниз до самого соленого потока, где, если бы из него я благополучно выбрался, голова моя оказалась бы вся покрытой шишками. Я очень смиренно упрашивал мула, чтобы он оказал мне милость и стоял смирно, в то время как я слезал на другую сторону; но в тот момент, когда я приказал ему повернуться на тропинке, по которой он поднимался, он, будучи очень усталым, упал, а упавши, покатился до самого соленого потока, так как гора была очень крута. Я пошел назад по тропинке, пока не достиг ручья, и подошел к моему несчастному мулу, помог ему, насколько было сил, подняться, потому что он был до такой степени разбит, что его нужно было подбодрить намоченным в вине хлебом, и, возможно медленнее, ведя его под уздцы, я шел, размышляя, что все это случилось со мной потому, что я отнесся без уважения к празднику, отправившись в путь и совершая путешествие, что мог бы сделать и в другой день; потому, наконец, что праздники существуют для возношения благодарений Богу, а не для того, чтобы делать переходы, когда я не могу иметь спокойствия, чтобы обращаться к Богу не торопясь. Ибо если работают в дни, которые церковью посвящены Богу, то не только не увеличивается польза, но тысячью путей приходит вред, как случилось со мной в эту ночь, так как, когда я шел с нижней стороны, чтобы подбадривать мула, он поскользнулся и придавил меня, хотя не причинил большого вреда, потому что я легко смог вылезть и, дав ему намоченного в вине хлеба, мог подниматься, пока не обнаружил на вершине горы крестьянского хутора, куда явился со всей смиренностью; я долго стучал, но мне не отвечали, хотя там было много народа, собравшегося там в этот вечер по случаю праздничного дня.