Китайские палочки времени - Александр Алфимов

— Ты учти,— предупреждает бармен,— что ты у себя в номере делаешь, никого не касается. Но если буянить начнешь, в драку полезешь, то рискуешь остаться инвалидом.

Реакция бармена вполне естественна. Если бы человека в моем состоянии увидел бы я, тоже решил бы, что у него проблемы с наркотиками.

— Так что с едой?

— На первое есть грибной суп, есть щи, есть борщ. На второе — жаркое, картошка, синтетическая каша. Есть чай, есть кофе. Ну и всякие фрукты-овощи, к чаю — баранки, пряники, сухари. Если ждать согласен, можем по заказу приготовить. Хоть поросенка зарезать.

Алкоголя он мне не предложил, видимо, счел это слишком опасным для окружающих. Впрочем, я бы и сам не стал пить. Не люблю спиртного, да и не в том состоянии. Все, что мне сейчас нужно,— наполнить желудок и завалиться отдыхать.

— Мне борщ и хлеба побольше.

Очень хочется жаркого, но мой ослабленный организм его не выдержит. Да и финансы не позволяют разгуляться. Правда, у меня осталось еще девятьсот девяносто пять кредитов и сколько-то рублей. Но кто знает, какие траты мне предстоят? Вполне может оказаться, что от наполненности моего кармана будет зависеть моя жизнь.

— Садись за столик и жди. Деньги-то у тебя есть? Видимо, у бармена был очень неприятный опыт общения с наркоманами. Так что всех, кто по внешним признакам похож на торчка, он ставит на низшую ступень социальной лестницы. Или вообще складирует под этой самой лестницей.

Я помахал перед носом бармена теми сорока пятью кредитами, которые десять минут назад получил от него в качестве сдачи. То, что у меня в кармане гораздо большая сумма, лучше не афишировать — сейчас достаточно лишь подтвердить платежеспособность.

— Вон столик свободный,— кивнул бармен в дальний угол.

В зале были столики и посимпатичнее, но он, должно быть, не хочет, чтобы своим видом я пугал других клиентов. Я все же сел за чистый стол в центре зала. Бармен неодобрительно покосился, но я сделал вид, что не заметил. В конце концов, на самом деле я не наркоман, а вполне приличный человек. Даже считался законопослушным, пока не вляпался в эту историю. Но и здесь моей вины нет — не я изменил государству, а оно мне. Когда национальные интересы противоречат законам, законы скромно умолкают. Даже основной закон, который гарантирует мне право на жизнь.

Впрочем, сейчас за свою жизнь я не опасаюсь. Я уже достаточно узнал, теперь мне ясно — убивать меня будут только в самом крайнем случае. Все-таки зря в боевиках рисуют спецслужбы эдакими клонами бандитских группировок. В органах все-таки стараются блюсти законность. Кроме особых случаев.

Но все равно не очень приятно осознавать, что такой особый случай вполне может случиться. Если это произойдет, я, конечно, отдам «термитник». Меня пожурят за то, что убегал. Я скажу, мол, не знал, что это органы мною интересуются. Думал, «братки». С меня возьмут расписку о неразглашении — или что у них положено делать в подобных случаях? — и отпустят.

Теперь это уже не предположение, а уверенность. Теперь, после слияния с Сетью, я знаю, что стреляли в Олега вовсе не представители отечественных спецслужб, а их конкуренты. Американцы.

Казалось бы, это полностью решает проблему. Надо идти сдаваться властям. Тогда Олег выживет. Я смогу приступить к заслуженному отдыху, у меня же со вчерашнего дня отпуск.

Но все не так просто. Деревня, в которой я провел ночь, меня изменила. Я на многое стал смотреть по-другому. И дело даже не в том, что, если я сдамся, эти люди никогда не родятся. Что бы я ни выбрал, все равно одна из цивилизаций уйдет в небытие.

Проблема даже не в этом. На все можно смотреть по-разному. Можно сказать, что я сейчас выбираю — жить этим людям или не жить. А можно сказать, что я выбираю — жить этим людям или другим.

Так что, как ни странно, но этическая сторона меня не мучит. Может быть, потому что я не отношусь к тонко чувствующим натурам. А может быть, я просто свыкся с мыслью, что только одно будущее реально. Люди в другой ветви не умрут, они просто никогда не родятся.

Но, так или иначе, меня не мучит необходимость выбрать между одним человечеством и другим. Меня гнетет необходимость выбрать между жизнью Олега и «правильным» будущим.

С одной стороны, Олег — мой друг. И в отличие от еще не родившихся людей мой выбор действительно может либо убить его, либо спасти ему жизнь.

Но, с другой стороны, я отчетливо увидел: Егор Федорович был прав. То будущее, в котором я сейчас нахожусь, особо не пострадает, когда для них кончится период предопределенности, когда после Развилки пройдет триста двадцать лет. Эти люди и не задумываются о предопределенности. Они верят в себя, в своих близких и друзей.

Другое дело — левая ветвь. Их жизнь предельно упорядочена. Каждый из них в каждой ситуации знает, что ему делать. Они счастливы, но они верят только в знание. Их процветание основано на том, что их собственное будущее известно. Их потомки передали это знание их предкам. Уже от предков — то бишь от нас — они узнали свое будущее. Пусть не все известно наперед, но есть уверенность — в ближайшие годы все будет так же хорошо.

Сейчас они о ближайшем будущем знают очень мало. Потому что в нашем времени скоро начнется Теневая Зона, вторая разделится на две. В Сети сохранится очень мало записей и о том, что будет происходить в это время. Что уж говорить о том, что произойдет через триста двадцать лет.

Но все равно, если бы в будущем произошли какие-то серьезные катаклизмы, эта информация дошла бы.

А ведь Развилка произойдет не через десяток лет, как думали раньше, а в ближайшие несколько дней. Пожалуй, я единственный человек, которому это известно. И на самом деле начнется не одна Теневая Зона, разделяющаяся на две. В каждом будущем возникнет своя, уникальная Теневая Зона.

Что произойдет с жителями «левой» ветви, когда через несколько дней они обнаружат, что связь с прошлым прервалась? Может быть, сначала будут подозревать какие-то чисто технические неполадки. Но потом придет понимание — в прошлом уже произошла Развилка. Они внезапно осознают, что у них нет десяти лет спокойной жизни, что уверенность в завтрашнем дне кончилась только что.

Может быть, паника и не погубит их цивилизацию. Может быть, их мировое правительство сможет взять под контроль ситуацию, убедить людей, что им не грозит немедленная катастрофа.

Но все равно люди потеряют уверенность. Будут постоянно ждать худшего. Они коллективисты. Одна жизнь — пусть даже и собственная — не является большой ценностью. Но они привыкли знать, что человечество будет жить. Что каждый из них бессмертен в других людях.

Необходимость уверенности в выживании цивилизации нужна им как воздух. Они вымрут. Может быть, и останутся люди, которые смогут пережить психологическую травму, которые выживут без коллектива, которые смогут обходиться без благ цивилизации. Может быть, через сотни лет они даже построят новую цивилизацию. Но это будет цивилизация психологических калек. Выживут только люди, для которых нет ничего святого. Потому что те, для кого коллектив был смыслом жизни, вымрут, а других смыслов жизни там взять неоткуда. Не хотел бы я жить в мире, состоящем из людей без духовности.

Но, с другой стороны, мне никто и не предлагает там жить. Я живу в настоящем. Если я выберу жизнь друга, то я никогда и не увижу этого заката человечества. Я, конечно, надеюсь долго жить. Но дожить до трехсот сорока шести лет я и не мечтаю.

Так значит — идти сдаваться? Нет, Олег мне никогда этого не простит. Он идеалист — он скорее умрет, чем допустит вымирание человечества в будущем.

Может, пусть он будет меня ненавидеть, но останется живым? Живым, но со знанием, что его жизнь стоила гибели человечества? Нет, это еще более жестоко, чем оставить его умирать.

А может, просто ничего не говорить ему? И надеяться, что он сам никогда не догадается, что «левая» ветвь кончается тупиком? Нет, о таком трудно мечтать. Егор Федорович наверняка просветит внучка. Может, объяснить старику ситуацию, попросить воздержаться от рассуждений на эту тему. Но откуда я знаю, что Егор Федорович еще не донес до Олега своих убеждений? Старик много общался с внуком, наверняка и об обеих будущих реальностях они говорили.

— Ваш заказ,— прозвучал над ухом нежный голосок, вырвав меня из пучин тяжких дум.

Я взглянул на владелицу голоса. Красивая девушка, года на два-три моложе меня. Хорошая фигура, правильные черты лица. Впрочем, в ее лице вовсе не черты производили наиболее привлекательное впечатление, а выражение — лицо как бы подсвечено внутренним светом.

Темные, почти черные волосы и пронзительно-зеленые плаза завершают картину. Впрочем, о глазах нужно сказать особо — они представляют собой наиболее яркую деталь в облике девушки. Большие и широко раскрытые, но не пустые гляделки фотомоделей, они придают всему лицу открытость.