Мы — разведка. Документальная повесть - Иван Бородулин

Лето в Заполярье — самое трудное время для поиска. Солнце, не скрываясь за тучи, светит порой по нескольку суток подряд, и если ты в это время в разведке, то прежде всего думай, как укрыться, слиться с землей. Если у тебя не хватило терпения и ты быстрее чем надо подтянул ногу или резко приподнял голову, то это движение может стать последним, а задание невыполненным.

Через два дня мы вышли на операцию. На этот раз проникнуть во вражескую оборону было решено на самом укрепленном участке, в районе высоты Челнок, всего лишь в 800 метрах от нашего переднего края. В группе захвата — четверо: Ромахин, Верьялов, Ерофеев и я. Остальные располагались недалеко от проволочных заграждений, готовые в любую минуту открыть огонь.

В центре высоты Челнок оборона была укреплена настолько, что нечего было и думать проникнуть сквозь шесть рядов колючей проволоки на рогатках и две спирали Бруно. Но вот правый фланг обороны немцев на высоте Челнок упирался в озеро. Его каменистый берег мы и выбрали для того, чтобы пробраться в глубь обороны противника, а оттуда по ходам сообщения подойти к любой точке переднего края за спиной немцев, сидящих в окопах.

Решаем, что все шестьсот метров вдоль проволочного заграждения, за которым стояли гитлеровские часовые, надо одолеть, пока солнце светит с востока, то есть немцам в глаза.

Выход назначили на вечер, если, конечно, можно называть вечером время, когда солнце светит вовсю, и не думая закатываться. Группа прикрытия ушла часа на три раньше, чтобы занять условленные позиции. Наши маскировочные костюмы, сделанные из мха и травы, походили на меховые шубы. Примерно полкилометра мы прошли быстро и незаметно, но вот оставшиеся 200 метров до проволочного заграждения ползли шесть с лишним часов. Прежде чем подтянуть ногу или переместить руку, приходилось внимательно осматривать участок земли, чтоб не стукнуть камнем, не хрустнуть стебельком. Нельзя разговаривать даже шепотом, нельзя сопеть и делать глубокие вдохи и шумные выдохи.

Скосив глаза вправо, я увидел, что немецкий часовой у дзота щурится от ярких лучей солнца, то и дело козырьком прикладывает к лицу ладонь, осматривая сектор наблюдения. Мы ползли на расстоянии двух метров друг от друга. Каждый знал, что малейшая его оплошность сразу же вызовет тревогу у немцев и те незамедлительно прошьют подозрительное место автоматной очередью. Это обстоятельство держало нас в величайшем напряжении. Почва вдоль проволочного заграждения не была одинаковой по цвету. Когда до цели оставалось метров сорок, встретились совершенно голые черные камни, на которых наши зеленые шубы отчетливо выделялись, но, к счастью, мы уже прошли зону наблюдения часовых.

Миновав опасное место, мы начали подниматься по отлогому склону к видневшейся впереди траншее. Это был ход сообщения с передним краем. Удивил идеальный порядок, траншея была даже посыпана желтым песочком, словно фрицы специально ждали гостей.

Первым в траншею спрыгнул Николай Ерофеев, за ним я, потом Верьялов и последним — Иван Ромахин, который должен был обеспечить прикрытие на случай появления немцев со стороны землянок.

Глубина хода сообщения, по которому мы продвигаемся, менее человеческого роста. В нишах аккуратно сложены обоймы с патронами, пулеметные ленты и автоматные магазины, кучками лежат гранаты с деревянными ручками. Вот и последний поворот. В ячейке у дзота видим голову часового. Немец тихо мурлыкает — что-то напевает. Николай Ерофеев подкрадывается вплотную и, встав за спиной немца, совершает непростительную ошибку. Вместо того, чтобы молча, быстро обхватить фашиста сзади и зажать ему рот, глупо предлагает:

— Хенде хох! Руки вверх!

Услышав такую команду, немец резко поворачивается и столбенеет. Николай тоже с любопытством рассматривает фрица. Но вот у того испуганно округляются глаза, и фриц дико кричит. Не выдержав, я отталкиваю Николая, чтобы вскочить в узкий ход ячейки, но Ерофеев неосторожным движением выбивает из моей руки кинжал. Не знаю почему, прежде всего я наклоняюсь и шарю в пыли, чтобы найти его. Но пока мы с Николаем мешаем друг Другу, фриц, опомнившись, хватается за автомат, висящий на груди. Я успеваю выстрелить в ноги немца, и он валится, как мешок с картошкой, на спину Ерофеева. Николай тут же убегает по траншее.

Вместо того, чтобы бежать следом, я продолжаю искать кинжал. В то же время неподалеку стучит автоматная очередь. К счастью, она проходит вскользь и только снимает с меня сзади одежду. В первую минуту мне становится стыдно. Прикрывая руками обширную дыру в брюках, кричу Верьялову: отходить! — но он ждет меня, стреляя из автомата по немцам.

Бежим по ходу сообщения. Достигнув места, где несколько минут назад влезали в траншею, кубарем скатываемся по склону сопки и укрываемся за выступом скалы. Там уже тяжело дышат около пленного Ерофеев и Ромахин. Успеваем в обрез — тут же начинают густо рваться мины. Две часа фрицы не дают нам высунуть носа.

Пленный стонет и вздрагивает от разрывов. Кое-как перевязали его раны, и «язык» понемногу стал успокаиваться, поняв, что нужен живым.

Еще через два часа немец был доставлен нами на высоту Орлиное гнездо.

Связавшись по телефону со штабом полка, мы доложили о выполнении задания и о потерях: двое разведчиков из группы прикрытия, попав под минометный огонь, были убиты и трое легко ранены.

Командир дивизии генерал-майор Худалов объявил нашему полку благодарность за взятие «языка». Весь личный состав взвода был представлен к боевым наградам. Это в какой-то мере вернуло взводу разведки славу, порядком подорванную весенними неудачами.

Несколько дней после операции мы изучали новое автоматическое оружие, затем снова начали выходить за передний край и чаще всего с девчатами-снайперами, которые довели свой общий боевой счет до трех десятков убитых гитлеровцев.

Однажды мы выходили за передний край всем взводом. В головной дозор в паре с Димой Ивановым я назначил Петра Шестопалова, высокого, несколько неуклюжего парня, пришедшего во взвод зимой, когда мы с Власовым выполняли задание на Донском фронте.

Разведчики прозвали Шестопалова Рашпилем и не столько за рябое лицо, сколько за неровный колючий характер. Но ребята прощали ему многие грубые выходки и резкость, потому что знали: мать и две сестренки Петра замучены фашистами на Украине. Рашпиль был единственным, кого, не разыгрывали во взводе, хотя причин для того, чтобы посмеяться над ним, было множество. Он, например, как гоголевский Плюшкин, копил всякую мелочь, начиная от завалявшегося сухаря и кончая сахаром в махорочной крошке.

Так вот, когда я назначил Шестопалова в головной дозор, он во всеуслышание заявил:

— Ни в какой дозор я не пойду.

— Почему?

— А кто будет охранять меня?

Секунду спустя фигура Рашпиля уже замелькала между кустами: он увидел, что я расстегиваю кобуру пистолета. Позднее мы узнали, что Шестопалов явился прямо к полковнику Каширскому и попросился в любую стрелковую роту.

Узнав, в чем дело, полковник тут же дал Рашпилю десять суток гауптвахты. Петр отбыл наказание и, явившись в большую землянку, сразу высыпал на стол содержимое своего вещевого мешка, давая понять, что виноват и отныне начинает новую жизнь.

— Берите, ребята, ешьте… — объявил он и улегся на свое место. Видно было, что парню стыдно и очень жаль продуктов, хотя бы и попорченных.

К столу подошел Ромахин. Он поочередно брал в руки тот или иной предмет, показывал его для всеобщего обозрения, цокал языком и пытал у Шестопалова:

— Неужели, Петро, все это ты отдаешь нам?

— Отдаю, — хмурился тот.

— И бесплатно, за так? — не унимался связной.

— За так, — кивал Петро.

Раздался такой хохот, что земля посыпалась из щелей настила. Заметив меня, Рашпиль вскочил и по всей форме доложил, что без нас ему некуда податься, он просит оставить его во взводе и дает слово оправдать доверие.

Петр Шестопалов стал неплохим разведчиком, но копить съестное продолжал. Такое, говорят, превращается в привычку, если человеку пришлось хоть раз в жизни долго быть наедине с голодом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

РАЗВЕДКА БОЕМ

Бежит в испуге орда злодейская,Земли не чуя под собой, —Идет десятая, идет гвардейская,Идет бесстрашная с врагами в бой!

Эту песню о 10-й гвардейской стрелковой дивизии, сложенную самодеятельными поэтами и композиторами, пели солдаты и на марше, и в землянках. Она звучала бодро и весело. Ведь шел 1944 год, год, когда в нашей победе уже не оставалось сомнений.

Войска 14-й армии, действующие на Мурманском направлении, готовились к решающим наступательным боям.

1944 год для нашего взвода разведки начался удачно. В течение января и февраля мы взяли трех «языков», причем почти без потерь, и в середине марта командование предоставило разведчикам пятидневные отпуска, которые мы решили провести в Мурманске.