Как устроен город. 36 эссе по философии урбанистики - Григорий Ревзин

(молитву, ритуал), позволяющие надеяться на ее повторение.

Единство места проходит сквозь жреческие революции, как бы игнорируя их. Возьмем, например, одну из главных мусульманских святынь, мечеть Омеядов в Дамаске. Это памятник всемирного значения – то есть в случае если вы не мусульманин, она является святым местом для культа жрецов религии прошлого, о котором я рассказывал в связи с идеями Зедльмайра. Кстати стоит заметить, что и эти жрецы занимаются ровно той же деятельностью по поддержанию сообщества адептов этой религии: культ памятников архитектуры и истории невозможен без соответствующих институтов пропаганды, экскурсоводов, историков, искусствоведов, философов, и в определенной степени текст, который вы сейчас читаете, является пусть несколько неканонической, но проповедью.

Мечеть построена в правление Аль Валида ибн Абдул‑Малика (705‑715). Но она перестроена из одной из древнейших христианских базилик, храма Иоанна Крестителя в Дамаске, заложенного императором Феодосием в конце IV века, и в мечети Омеядов по сю пору находится гробница Иоанна.

Феодосий получил имя Великого от христиан за довольно-таки сомнительные действия в отношении римской языческой культуры. В частности, в Дамаске решение о строительстве христианского храма – это решение о разрушении храма Юпитера, который стоял на том же месте (его колонны вошли в состав базилики Феодосия, а потом – в мечеть Омеядов). Храм Юпитера был построен во II веке, но на месте арамейского святилища некоего Хадду, бога Грозы (IX век до н. э.).

Исходя из идеи иерофании, святилища – будь то неясный арамейский храм, античный периптер, христианский храм на их месте или мечеть на месте христианского храма – являются своеобразной герменевтикой места. Само место неизменно, борьба идет за поиск наиболее адекватного истолкования того, что произошло и кто являлся. Место остается, но меняется социум, и наиболее заметное изменение заключается в том, что он расширяется. Каждый культ захватывает новых адептов, не вполне теряя старых, помнящих о месте иерофании.

Я сравнил язык христианских символов с естественным языком, создающим нации, но, разумеется, это не точное сравнение. Язык слишком неопределенно формирует систему ценностей. Жрецы создают метафизические горизонты, которые позволяют людям объединяться в надъязыковые группы.

Скажем, метафизический горизонт классической христианской цивилизации основан на идее, что Добро, Красота и Истина – это разные лики Бога, и потому этика, эстетика и наука изучают одно и то же. Этот грандиозный синтез, осуществленный Боэцием, прекрасно описал Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины». Это странная идея, она, скажем, не допускает, что красивая женщина может быть злобной дурой. Но в идее есть величие. Отождествление позволило соединять христианские и античные ценности, ученых, проповедников и людей искусства, и если дальше и возникало сомнение, что Бог, который их соединил, существует, важно, что они понимали друг друга и могли думать, что устремлены к общей цели.

Горизонт новоевропейской цивилизации был иным. Он основан на представлении, что научно-техническая революция и социальная революция – это одна и та же революция, и после ее победы наступит всеобщее счастье. Это странная идея, она, скажем, предполагает, что государства, осуществившие социальную революцию, как-то преуспеют в технике или что технические изобретения сделают людей счастливее в социальном смысле. Но в ней есть величие. Она создавала гуманитарное измерение технического прогресса.

Есть отдельный метафизический горизонт русской идеи. Он предполагает, что русский авангард, русское пространство, русская революция и русская вера – это одно и то же. Чтобы понять русский авангард, нужно взглянуть на русскую революцию, русская революция понятна через русскую веру, русская вера понятна через бескрайность русского пространства, русское пространство создает полет русского авангарда, и можно все то же самое связывать в любом порядке. Увлеченное блуждание в этих четырех соснах составляет основной сюжет того, что называется русской философией.

Важно вовсе не то, верны ли идеи, лежащие в основе того или иного метафизического горизонта. Они вообще не нуждаются в верификации. Их цель не в этом, а в том, чтобы соединять людей.

Юваль Ной Харари, автор нескольких интеллектуальных бестселлеров последнего десятилетия («Sapiens. Краткая история человечества», «Homo Deus. Краткая история будущего»), предложил замечательное объяснение потребности людей в мифах. Хотя не то чтобы никто об этом до него не догадывался, но он впервые высказал это в ясной и законченной форме. Мифотворчество является видовой способностью и конкурентным преимуществом человечества.

Это один из центральных тезисов его концепции человечества. Многие животные обладают навыками социального взаимодействия и даже могут превосходить в этом людей. Но им для взаимодействия необходим личный контакт – каждый должен быть знаком друг с другом и представлять себе способности другого. Люди тоже умеют взаимодействовать таким образом, но в группах не более 150 человек. Однако люди изобрели миф. Это интерсубъективная структура (объективно не существующая, но и не являющаяся представлением одной личности), которая позволяет объединять произвольное число людей.

Мы можем эффективно взаимодействовать с совершенно неизвестными нам людьми, если мы верим в одного Бога. Это видовое отличие позволило людям заселить всю землю, выстроить государства и цивилизацию в целом, иначе сказать – состояться в своем нынешнем виде.

Харари не задается вопросом, есть ли люди, которые делают мифотворчество своей специализацией. Но эта потребность в построении человеческого социума и определяет нужду в жрецах. Они нужны для создания социальности. Все остальное – поиски истины, Бога, индивидуальные экзистенциальные стратегии – это, до известной степени, побочные продукты их деятельности, хотя именно они и увлекают их в первую очередь. Для сообщества не важно, во что верят люди. Важно, что они делают это вместе.

Я уже сказал, что урбанистика отчасти повторяет прекрасную смысловую двусмысленность Блаженного Августина: город, с ее точки зрения, – это и совокупность территорий, строений и систем жизнеобеспечения, и сообщества, которые в нем живут.

Что касается физической составляющей, то нужно понимать, что для жрецов она важна настолько, насколько она соединяет людей общей верой. Существует не только миф, но и ритуал – средство, которое позволяет приобщить людей к мифу. И если с точки зрения институциональной экономики город – совокупность институтов, то с общежреческих позиций это совокупность пространственных ритуалов. Ритуал центра, площади, проспекта, набережной, бульвара, улицы, переулка, дома.

Если говорить о civitas, мы недооцениваем тот факт, что сообщества сами по себе не существуют. Если у вас в городе сильное сообщество велосипедистов – ищите велосипедных жрецов, а если их нет, незачем строить велодорожки. И если нет жреца площади, улицы и переулка, то они и не работают как ритуалы. Я еще раз напомню идею Мамфорда: святилище создает город. На мой взгляд, святилище создает город постольку, поскольку жрец создает сообщество. То, что в постсоветском