Дань саламандре - Марина Палей

Дверь в нашу комнату со стороны этого странного пространства (я догадалась, что это она, наша дверь) выглядела тоже невыразимо странно. И эта странность даже усиливалась моим знанием о том, что именно за ней, этой дверью, находится с той стороны: ковер (эту дверь, собственно, и скрывавший), родительская кровать, письменный стол, шкаф с книгами, аквариум с рыбками... Ничего особенного... Наша комната как таковая.

Я попала в такую точку – по отношению ко вдоль и поперек известному – я попала в такую точку пространства, в какую даже не предполагала попасть. (Как я сейчас понимаю, это было сходно с тем опытом «неожиданного заброса», который, всякий раз, таинственно дарит рифма.) Результат, мягко говоря, ошарашивал. Он переворачивал мои представления о мире.

Взирать на эту дверь с другой, никогда прежде не виденной стороны было для меня не меньшим потрясением, чем, думаю, для астрономов узреть обратную сторону Луны. Возможно, даже и большим: слишком неожиданным оказалось открытие и детский разум не был к нему готов. А кроме того: разве астрономы могут обратную сторону Луны – вот так взять и потрогать? Тогда представим, что на вечно ночную сторону Луны попали живые астронавты... Один из них – вы.

Мне повезло попасть в некое Зазеркалье раньше, чем я узнала об одноименной книге.

Конкретную область его, открытую мной самой, я назвала бы Back Mirror.

Как же выглядели ландшафты Back Mirror’a?

Вот один из них: вид на нашу дверь.

Если описывать другую сторону двери в лживых, то есть бытовых, терминах, то вот оно, описание: дверь была выкрашена в красно-бурый цвет, местами облуплена, немного закопчена, крест-накрест заколочена грязными досками – и щедро оснащена концентрическими кругами паутины, напоминавшими мишени в столь любезных моему сердцу и глазу теремках-киосках с надписью «Тир».

Да, еще: в стене между дверью и окном я заметила полусферическое углубление, в котором пряталась, похожая на цветочный пестик, ручка-дёргалка. Шнур от нее, при царях-боярах, видимо, шел к медному колокольчику.

Таковы были результаты моей Первой (обзорной) экспедиции.

Я ринулась домой, причем во дворе сильно захромала. (Родители уже ушли на работу; хромоту следовало изобразить для соседей.)

Дверь, ведшая на черный ход из нашей комнаты, была, как только что говорилось, занавешена просторным, покрывавшим также и часть стены, старинным ковром – когда-то ярким, зеленой и черной масти, сплошь в устрашающе-крупных – розовых, красных – персидских розах; то есть занавешена дверь была нищим наследством моей матери. К ковру примыкала родительская кровать.

Она-то и загораживала мне дорогу к двери, на Лестницу.

Про существование двери, спрятавшейся (спрятанной?) за ковром, я знала и раньше (закатившийся мяч, прятки, переклейка обоев), но, как ни покажется это странным, не то чтобы не задумывалась, что там такое за ней находится, а просто, не знаю почему, была уверена: там живут такие же скучные (никакие) люди, как мы, с такой же скучной (никакой) жизнью. И даже еще более скучной: ведь оттуда не доносилось ни звука.

Короче говоря, в тот день, шалея от восторга, восторгом пьянея и упиваясь, я обнаружила, что за одной из стен нашей комнаты существует иное пространство.

Через двадцать пять лет (ненавижу газетное «четверть века») – итак, через двадцать лет пять после того дня ковер и кровать, да и всё остальное, что находилось по комнатную сторону двери, естественным порядком перешло ко мне одной.

На эту кровать, привлекаемые, может быть, персидскими розами, время от времени припархивали бабочки, эльфы, жуки-носороги, шмели, осы, навозные жуки – и прочие разнообразно оснащенные крючками и присосками существа, зачем-то камуфлировавшиеся под человека.

Я с ними телесно соединялась, разъединялась; мы вместе смеялись, иногда вместе плакали. (По моим наблюдениям, последние два действия сближают несопоставимо мощнее, чем тараканьи фрикции-фикции.)

Затем я плакала в этой кровати уже одна. Точнее – в обнимку с подушкой. Не «в подушку» – это как-то узко-утилитарно (словно «помочиться в унитаз») – нет, я плакала именно вместе с подушкой. Подушка была мне всегда рада, подушка меня понимала, она любила и ласкала меня. Она дарила мне покой. Ну да, да: кожа спины благодарна коже спинки кресла за чувство прохлады[2].

Оглядывая из «будущего», которое наступило давным-давно, свои владения в прошлом, – владения, под корень экспроприированные ничтожной секундной стрелкой, я вспоминаю одну простецкую женщину (ведьмы на вид просты), которая, смеясь, как-то сказала мне, почти в самом начале моей женской тропинки: лучшая подружка – подушка. Я тогда сразу же с этим согласилась, но смысл поняла узко, вполовину: вот будет у меня парень, а потом парень меня бросит, он уйдет к другой девушке, а я буду мучиться (по поводу парня), как в аду, и буду плакать – а кому я всё это расскажу? – конечно, подушке. Вот так посетило меня блиц-прозрение (синдром умной Эльзы).

Но прозрение это, как сказано выше, оказалось значительно редуцированным.

Секундная стрелка, с бесстрастием исполнителя китайской пытки, тупо, годами, долбила мое темя и, в конце концов, пробила в нем необходимую дыру, через которую ко мне, убогой троечнице, вошло наконец знание: в моих слезах не повинны какие-то там парни и девушки, не повинны парубки и дивчины, пажи и фрейлины, ковбои и пейзанки; не повинен рано умерший отец или бросившая меня мать – ни при чем тут человек как таковой.

Беззвучно рыдающая немота. Наречие немоты понятно только подушке. И потому только она оттягивает тупую усталость, поит мозг сказочным молоком, смотрит вместе со мной мои сны – и всё понимает. Одиночество учит сути вещей, ибо суть вещей – тоже... это самое.

Что касается связи кровать – дверца (в стене), то она есть, и немалая. Вопрос: какова общая площадь нашей планеты? Вряд ли кто-нибудь ответит так, с кондачка. А я знаю, и не случайно: общая площадь нашей планеты – 510 064 700 квадратных километров, то есть 510 064 700 000 000 квадратных метров. А какова площадь моей кровати? Помножим 2 метра на 1,4 метра – получим 2,8 квадратных метра. Чувствуете разницу?

Так почему же средоточие боли, отчаяния, страха, имевших место на нашем небесном теле, приходилось именно на эту кровать? Особенно по ночам? Почему именно на эти 2,8 метра квадратных пришелся эпицентр всех землетрясений мира? Почему данный эпицентр неукоснительно притягивал весь (сходившийся на нем клином) белый свет?

Человек лежит лицом к стене. Его рука гладит ковер. Гладит – просто так, машинально. Надо же что-нибудь гладить: на то и рука. Нашарив мягкое, шерстяное, рука, чуть дрожа, гладит ковер в страшных персидских розах.

За ковром – стена.

В стене – дверь.

За дверью – иное пространство, Back Mirror.

И вот я уже слышу скрежет в замочной скважине. Да: именно этот звук. Кто-то, своим ключом, отпирает – со стороны иного пространства – мою дверь ко мне.

Глава 2

Подготовка

(Запись в дневнике)

«Когда наша жизнь более-менее наладилась (речь идет уже об осени), когда девочка втянулась в институтское расписание (моя победа) и занялась (правда, на поводу у Герберта) разводом, когда она с удовольствием стала хаживать на сеансы позирования, а потом много, с аппетитом ела, – в один из ноябрьских дней я вдруг отчетливо поняла, какой именно подарок сделаю ей (и себе) в ее день рождения.

После того как мне удалось заложить в ломбарде на Владимирской свое золотое кольцо – тоненькое колечко с едва обозначенным бриллиантиком – “единственную фамильную драгоценность” – я, с русской ритуальной бутылкой наперевес, отправилась к дворничихе.

Стоял конец ноября – отвратительное, бесприютное, самое безнадежное петербургское время. Конец ноября: тяжелейший петербургский недуг в череде его хронических, старчески-неопрятных болезней. Голый, бесснежный конец ноября: экзематозный асфальт, диатезные стены зданий, псориазные монументы, мерзейший наждачный ветер, чередование грязи – то сухой, как иссохшая падаль, то чавкающей, предвещающей окончательный распад – грязи, разъедающей обувь, которую добываешь, конечно же, слезами, потом, униженьем, бесценными часами своей краткой земной жизни. Голый, бесснежный конец ноября: мучительное чередование дней темных и дней очень темных, чтобы человек осознал наконец, что и в сгущении тьмы нет обозримого для него предела.

...По выходе из страшной, как яма, дворницкой – точнее, норы, притом словно бы даже тусклой – от клоповоняющих стен, протухшего жира, кошачьей мочи – я крепко держала в руке Золотой Ключик. Однако, когда в самом грязном углу двора, стараясь не привлечь ничьего внимания, я битый час проковырялась этим ключиком в обитой жестью двери, оказалось, что он не только не Золотой, а и просто не годный, потому что со ржавым замком, врезанным словно еще в допетровские времена, не совладал бы ни один ключ в мире. Однако это меня не сильно расстроило – данный результат я как раз ожидала, и мой визит в дворницкую имел главной целью не сам ключ, а устную договоренность о моем праве на ключ. Договоренность, подкрепленную некоторым количеством дензнаков, как бы забытых мной на истертой столовой клеёнке.