Черно-белое кино - Сергей Каледин

— Спать иттйте! — приказала им эстонка. — Как вы сеппя воозите!.. Так сеппя вессти нельзя!

Белорусы исчезли, эстонка прочла короткую молитву, и все вместе запели рождественский гимн «Тихая ночь, светлая ночь…» Пьяный Каллэ заплакал.

С Идой я познакомился в 82-м. У меня со скрипом шла книга в «Совписе». Редакторшу я, видно, достал, она от меня скрывалась, велела матери: «Если позвонит Каледин — меня нет». Однако врать Ида не умела, в результате я напросился в гости и от смущения привел трех товарищей. Сестры-близнецы растерялись, а Ида Ивановна прикидывала, хватит ли голубцов, в уме пересчитала гостей по головам: «Юкси, какси, колма, нелли…» Я занял у редакторши денег и сбегал за дополнительным алкоголем. Сестры от ситуации явно страдали, а Ида Ивановна веселилась. Для экономии она иногда звала дочерей — Олю и Аню — Оней. Я закусывал килькой без потрошения. «Сережа, так нельзя, надо голову снять и хвост». Спросила, есть ли у меня кастет? У ее брата Юхана был. У Иды плохо видел один глаз, она прикрывала его ладонью: «Когда он совсем потухнет, я его сниму». Рыжий толстый кот Мури был возмущен нашествием и от злости перекусил телефонный провод. Я вызвался восстановить связь и удивился стерильной чистоте телефонного аппарата. Мы активно выпивали, кто-то пошел искать гитару, а Ида Ивановна, чтобы не терять времени даром, дочитывала вслух письмо от Хильмы по-русски, но без запятых: «Хелена растолстела всвязи родов боится перевес. Сайма моет посуду в столовой получает гарнир на дом. Арвид выстрелил себе рот похоронили Каллэ стал пяницей укусил Анну ей поставили руку на гипс от вина перестал заикать. Я стала старая из порта ушла теперь продаю квас, но мне хватает голову…» Дело, однако, было уже к ночи. Я прикинул сквозь хмель: редакторша видная, сестра культурная, тоже редактор, телефон чистый, маманя — вообще атас! Какого ж еще рожна!.. И позвал редакторшу замуж. Ольга Станиславовна устало подала мне куртку: «Хорошо, хорошо, все завтра…» Однако я заявил, что, раз она согласна быть моей женой, я остаюсь ночевать. Но «невеста» заартачилась. Обошлось без милиции, и с пятеркой на такси меня выпроводили. На скором браке я тем не менее настоял, а книга тормознулась еще на четыре года.

Тридцать лет Ида провожала мужа на работу: «Ты пошла?» Он, улыбаясь, привычно кивал: «Пошла, пошла» — и прыскал астматическим баллончиком в рот. Но однажды ушел на год к другой женщине. Ида уехала в больницу с инфарктом, а оправившись, просила у дочерей папиросу. В то время она работала в аптеке. Дочери настаивали, чтобы она бросила работу, но заведующий встал перед нею на колени, и она осталась на полставки. На работе она забывала о плохом, хотя легкодоступные яды порой навеивали нехорошие мысли… Но глубокого уныния у нее не получалось: она вдруг хватала дочерей и начинала кружить с ними по комнате — хотела танцевать. Или решала переставлять мебель. Дочери двигали шкафы и обреченно стенали: тяжело. «Чего там тяжелого!.. — возмущалась Ида. — Была бы я здорова…»

Стасик вернулся, его астма обострилась. Дочки отца не простили. Когда он умер, Ида кричала дочерям: «Вы никто!.. Вы никогда не ответите мне ни на один вопрос. Вы не знаете, как называется эта звезда! А папа знал!..»

Оставшись одна — после разбора замуж дочерей, — Ида пустила квартирантку — аспирантку. Аспирантка была средних кондиций, с проблемными волосами, но уверенная, водила образованного негра, который Иде нравился — она пекла ему пирожки и уговаривала постоялицу выйти за него замуж. Но квартирантка экстренно полетела в Париж, где вышла замуж за невысокого француза. И первым делом прислала Иде приглашение, но самолет Иде был уже не по плечу.

Дачный театр. В первом ряду Нюра и Лёля.

За два года до путча Иду разбил крутой инсульт. Но Бог отмерил ей еще четыре года. Русский язык она вспомнила, но финский забыла. И смертельно захотела на родину: станция Мга, деревня Марково. Через Таллинн, чтобы захватить Хильму. Машина у меня была старая, жоркая: восемь канистр на багажнике еле хватило до ближайшей заправки в Эстонии. Но бензиновая тетя, русская, углядев из своего дупла московские номера, топлива не дала. Я вынул сухой пистолет из горловины бака, передал молодому эстонцу, подъехавшему на ЗИЛе:

— Не дает.

Тот равнодушно пожал плечами.

И тут Ида, опираясь одной рукой на дочь, другой — на воздух, шагнула к парню: «Терве… Суоми…»

— Не смей давать!.. — заорала баба по радио. — Милицию вызову!.. На базу сообщу!.. Номера записала!..

— Тутаа. — Парень кивнул мне на сосновый бор. — Тут-таа ехай.

На последнем издыхании я вполз в прозрачный лес. Подъехал ЗИЛ, шофер, не торопясь, надел рыжие перчатки из выворотки, достал шланг…

К этому времени старая эстонка умерла. «Белорусские» сестры построили свои дома, и в «трактире» остались Каллэ с семьей, Хильма и Сайма. Каллэ спивался, затюкал жену. Племянников вырастила Хильма. Каллэ пьянствовал четверть века, но потом резко завязал без помощи медицины. На десятом году трезвости он объявил Хильму «ленивой блядью» и выгнал из дома вместе с Саймой, сказав, что в доме мало места. Насчет «ленивой бляди» Хильма была не согласна вдвойне, ибо была девицей, а вот места действительно стало маловато. Деньги у сестер были, порт выделил кооперативную квартиру в Таллинне. Туда-то мы и привезли Иду.

Дома была Сайма. Она приникала к Иде, замирая, гладила волосы, не дотрагиваясь, и тихо мычала. Целоваться-обниматься не умела.

— Где Хильма? — спросила Ида.

Сайма мелко кивала и крестила воздух.

— Хильма в церкви, — сказала Ида и опустилась на софу.

И вот хлопнула дверь. В длинном черном пальто колоколом, в шляпе, из-под которой выбивались незабранные седые волосы, зонт-трость наперевес — в столовую, тяжело дыша, вошла толстая Хильма.

— Са-айма!.. — увидев меня, не здороваясь, возмущенно произнесла Хильма, оглядев накрытый стол. — Где водка?!

— Куда поедем? — спросила Хильма Иду на следующий день. — Хочешь в церковь?

— Я хочу-у… — Ида задумалась. — Я хочу… У вас девушки голые танцуют. Хочу посмотреть.

В варьете гостиницы «Виру» нас посадили за стол к трем здоровенным финнам, инженерам по лифтам, они возвращались домой из Бразилии и заехали в Таллинн оттянуться. На столе стояли три пустые бутылки водки. Официант принес еще три. Финны предложили нам, Ида, невзирая на запрет доктора, выпила рюмку. Начались танцы, мимо столиков пошли полуголые длинноногие красавицы. Финны активно убирали алкоголь. Наконец самый толстый вытер салфеткой рот и протянул руку Иде, приглашая на танец.

— Не надо, мама! — взмолилась моя жена.

Но Ида встала, финн застегнул разъехавшуюся на животе рубашку. Второй вытянул Хильму — та было заупрямилась, но сдалась. А худенькую Сайму третий выдернул из-за стола, как морковку.

С эстрады лилось: «Бе-са-мме-е… Беса ме мучо-о…» На станции Мга сплошняком стояли товарняки. За составами возле леса когда-то была ее деревня Марково, потом печные трубы, а сейчас?.. Хильма позвала Иду в туалет, но та не пошла, обиженная на подругу: дала ей рваный зонтик из экономии, хотя в квартире были целые. Жена сказала Иде:

— Стой здесь, никуда не уходи, я за водой.

Я отправился в другую сторону — у машины вскрикнула сигнализация. Когда вернулся на перрон, Хильма свекольного цвета, раскинув руки, стояла с открытым беззвучным ртом. С другой стороны бежала жена. Иды на низком перроне не было. Она на корячках пролезала под вагоном… Состав лязгнул, сотрясся всеми членами, и медленно тронулся…

— Ма-ма-а! — закричала жена, хватаясь за голову.

Состав ушел. На той стороне стояла живая Ида. К ней бежал мужик в черной шинели. Прикрыв ладонью слабый глаз, Ида смотрела в пустое поле под низким небом…

— А где?.. Здесь люди жили…

— Какие еще на х… люди!.. — заорал было мужик, но врубился, что Ида не совсем в себе, и сбросил газ: — Здесь никто никогда не жил.

Аллея Руж

Что такое счастье — это каждый понимал по-своему.

Аркадий Гайдар. «Чук и Гек»

Жил человек возле Синих гор. Звали его Янек. Ян Бродовский.

Отца его, советского посла в Риге, расстреляли, следом мать, а про Янека впопыхах забыли. Вызвали его в Москву из Берлина, где он учился на строительного инженера, только в 38-м. На Колыму он приплыл в ржавом брюхе баржи — не баржи, параши, ибо на оправку не выводили, и когда отлязгнули люки, свежий воздух сшиб с ног…

Янек выжил в барже по молодости, выжил и потом — помогло инженерство. В 50-м его перегнали в Лабытнанги строить Мертвую дорогу. До самой смерти Сталина Янек вместе с дорогой вмерзал в черную с прозеленью тундру, но потом оттаял и долго спускался по меридиану, пока не осел на комбинате у Синих гор.