Геррон - Шарль Левински

Она не назвала мне место встречи. Вышла из здания, и я последовал за ней. Лазарет находился в тридцати километрах от фронта, в маленьком городке, где не было никаких признаков военных действий.

Лора ни разу не оглянулась. Она шагала по улице так же энергично, как перемещалась от койки к койке в лазарете. Похоже, для нее было само собой разумеющимся, что я иду следом. Это делало меня еще более неуверенным.

По городку петлял ручей, и вдоль берега проходил мелкобуржуазный променад. Хотя я жил здесь уже несколько недель, я его никогда раньше не видел. Человек, который только что потерял свою третью ногу, не совершает дальних прогулок.

Под каким-то деревом Лора остановилась и дождалась меня.

— Если ты хочешь поцеловать меня, можешь это сделать, — сказала она по-деловому. — Но я должна тебе признаться: я в этом деле неопытна.

И она закрыла глаза и подставила губы.

Я поцеловал ее, да. Не стал увиливать. Она сунула мне в рот язык. Наверное, где-то читала, что так делают. Ощущение было такое, будто она ищет потерянную карамельку. Я обнял ее, потому что она, видимо, ждала этого. Сторонний наблюдатель принял бы нас за влюбленных. Мне было от этого немного стыдно, но, с другой стороны, хорошо было осознавать, что роль соблазнителя я смог сыграть убедительно.

Когда мы потом отделились друг от друга, не столько возбужденные, сколько смущенные, она вдруг сказала:

— У меня есть жених, мы обручены, чтоб ты знал. Он не имеет права написать мне, где он, но он воюет против русских. Если он останется жив, мы поженимся. У его родителей тоже своя мясная лавка.

— С ним все будет хорошо, — сказал я.

Она взяла мою руку и стала разглядывать ладонь.

— У него линия жизни длиннее, чем у тебя, — сказала она.

Я попытался выйти из игры так, чтобы не слишком обидеть Лору. Она позволила поцеловать себя, значит, определенно хотела и большего. В этом была для меня угроза.

— Если ты обручена, — начал я, — наверное, будет лучше…

Она отрицательно помотала головой:

— Я хорошо все обдумала. Если ты хочешь быть здесь моим другом, в этом не будет ничего плохого для нас обоих. Ты рад?

— Я самый счастливый человек на свете, — соврал я.

И на следующий же день сел в поезд и поехал домой.

Я встретил Лору еще раз. Это случилось в Лейпциге в 1930 году.

Как раз на экраны вышел „Голубой ангел“, и Яннингс, Валетти и я разъезжали по Германии, чтобы делать рекламу фильму. Вообще-то и Марлен должна была ездить с нами, но она сразу после берлинской премьеры скрылась в направлении Голливуда.

В тот вечер мы после выступления сидели за столиком в фойе кинотеатра и с усердием раздавали автографы. УФА напечатала открытки с нашими фотографиями. Их расхватывали как горячие пирожки.

Когда подошла ее очередь, я автоматически взял следующую открытку и спросил:

— Как ваше имя?

— Ты меня не узнаешь?

Она действительно потолстела. Но ее это не портило. Как и скучная прическа с завивкой. Бывает такой тип людей, которые всегда кажутся не на месте, пока молоды. Теперь, когда Лоре было около сорока, она хорошо подходила и к себе самой, и к окружающему миру. У меня у самого было так же: кто познакомился со мной как с толстым Герроном, не мог представить, что когда-то я был тощий как палка.

Она стала настаивать, чтобы я написал ей на открытке личное посвящение.

— Иначе муж не поверит, что раньше мы были знакомы.

От обязательных посиделок с местными журналистами я отказался. Дескать, вот внезапно объявилась родственница, которую я не видел целую вечность и с которой мне непременно нужно побыть. Коллеги поверили насчет родственницы. Как ни пестовал я все эти годы свою славу бабника — Лора была женщина не того сорта, с которой можно заподозрить интрижку.

Мы сидели в неуютном винном погребке, где были единственными посетителями.

— Вино здесь дрянное, — сказала Лора, — зато спокойно.

Она по-прежнему была так же практична, как и тогда.

Мы задавали друг другу обычные вопросы, и после полутора десятков лет оказалось на удивление мало что рассказать. За моей карьерой она следила по газетам. У нее все протекало так, как того и следовало ожидать. Ее жених, тот, что с длинной линией жизни, дважды был ранен. После войны они поженились.

— Трое детей и две мясные лавки.

По тому, как она это сказала, было видно, что и то и другое для нее одинаково важно.

Причина, наверное, в вине, что я не ограничился этой поверхностной болтовней. Еще при раздаче автографов я был слегка выпивши. Ведь не могли же мы каждый раз высиживать весь фильм. За исключением Рюмана, я и не припомню другого коллегу, который с удовольствием видит себя на экране. После того как нас представили публике, мы на полтора часа скрылись в баре.

Уж идиотом я был всегда.

— Почему ты тогда позволила мне поцеловать себя? — спросил я.

— А ты этого так и не понял?

Пришлось признаться: не понял. Я тогда так и не смог подобрать рифму к ее внезапно изменившемуся поведению.

— По той же причине, по какой ты тогда сбежал.

Я все еще не мог схватить ее мысль. „Дурак есть дурак, — говаривал папа, — тут никакие пилюли не помогут“.

— Смотри, дело было так: я ведь действительно не выглядела девушкой из ревю. — Я хотел было возразить, но она отмахнулась. — И тем не менее все мужчины ко мне приставали. Ничего такого я о себе не воображала из-за этого. После войны, когда ничего не было, люди вырывали друг у друга из рук даже самые худшие куски мяса. Но это мне здорово докучало. — Саксонский говор у нее стал менее очевиден, чем я помнил по прежним временам. — Вот я и подумала, — продолжала она, — что надо завести себе постоянного друга, тогда остальные оставят меня в покое.

— Но почему именно меня?

Она положила ладонь на мою руку. Это был тот же самый жест, как тогда, с простынями.

— Ты был единственным, кто мог бы удовлетвориться поцелуем. — И поскольку я все еще не понимал, она добавила: — Вначале я этого не знала. Потом мне рассказали, где тебя задело осколком. И я поняла: вот кого мне нечего опасаться.

Она была права, и это было давно. Мне не в чем было ее упрекнуть. Ее влюбленность была не более настоящей, чем моя. Но и через пятнадцать лет неприятно узнать, как ты был смешон. Должно быть, она прочитала это по моему лицу. И вдруг заспешила.

— При нашей работе приходится рано вставать, — сказала она. И, уже в дверях: — Ты женат, я читала. Как с этим мирится твоя жена?

Я снова сел за стол и жутко напился. Вино у них и впрямь было дрянное.

Ольга вернулась.

— Ты почти ничего не ел, — говорит она. Как будто сейчас это важно. Как будто сейчас самый подходящий момент для пустых разговоров, для пары милых строк диалога между старослужащими супругами. Как в одной из этих пьес-говорилен, где речь идет ни о чем. Как мы играли их в Схувбурге, чтобы люди на два часа могли забыть про действительность. Легко подменяемые фразы, которые ничего не значат. „Я была сегодня у парикмахера“. — „Ты выключила свет в прихожей?“ — „Ты почти ничего не ел“.

Что я должен был ей ответить? „Это похоже на блевотину“? Она и сама это знает. Меню известно нам обоим. Оно каждый день одно и то же.

И дело тут вовсе не в еде. „Ну, ты решил? — вот что она хотела спросить. — Ты будешь снимать фильм?“ Вообще-то ей хотелось взять меня за плечи и встряхнуть как следует. Или надавать по щекам. Крикнуть мне в лицо: „Прекрати жалеть себя! Когда ты наконец поймешь, что у тебя нет выбора?“

И была бы права. Потому что речь не только обо мне. Потому что она знает точно: если я тут сыграю героя, и меня за это сунут в поезд, то она окажется в том же вагоне. Вот что она хотела мне сказать.

Вообще-то.

Но она Ольга, а Ольга таких вещей не делает. Ольга держит себя в руках. Заставляет свой голос звучать естественно. Как будто она действительно беспокоится только о моем питании. „Ты почти ничего не ел“, — говорит она.

Мне бы восхититься этой ее мужественно симулируемой обыденностью. Быть благодарным за то, что она пытается поддерживать видимость нормы. А во мне поднимается гнев, бессмысленная, неукротимая ярость, которая одновременно является страхом. Тот же гнев, как тогда на лошадке-качалке. Я кричал и отбивался. Я не хочу, чтобы мне задавали вопросы, вообще никаких вопросов не хочу, потому что вопрос всего один: „Хочу ли я умереть как человек или жить дальше как свинья?“ Я не могу на него ответить, я не хочу на него отвечать, мне больше не приходят в голову отговорки, а приходит только правда, но ведь нельзя, чтобы кто-нибудь заметил, что моя Сивка одноглазая, слепая, что вообще нет никакой Сивки, а есть только грязная, пожелтевшая белая лошадь, и это вовсе не настоящая лошадь, на которой я скачу верхом, а лишь деревянный муляж, по-дилетантски раскрашенный. Что я все это время только притворялся. Утверждал, будто я приличный человек, хотя это неправда. Нельзя, чтобы кто-нибудь это заметил. Я не хочу, чтобы меня вынуждали признаться, что то была ложь.