Вперед,гвардия - Олег Селянкин

В сумерках, когда в лесу исчезли тени, Пестиков вдруг замер, прислушался. Чуть слышно шелестели деревья, словно поверяли друг другу страшную тайну. Канюк настойчиво просил напоить его. Все это знакомо, привычно и не интересовало Пестикова. Он ждал и дождался: до него снова донеслись невнятные звуки человеческой речи. Пестиков повернул на них и, почти припадая к земле, пошел дальше.

Деревья начали редеть. Пестиков пополз. Вот и опушка. На большой поляне вросли в землю две маленьких хатки с подслеповатыми окнами, до половины забитыми досками. Рядом с хатками — огород, журавль у колодца, а на нем Крамарев, подвешенный за ноги. Волосы у него словно стали дыбом и почти касаются земли. Вокруг толпится около десятка галдящих и хохочущих фашистов. У притолоки стоит женщина в юбке из домотканого холста. Она кончиком головного платка зажимает рот.

Журавль качнулся, опустился, и Крамарев упал на землю. Его подняли, посадили. Разжали зубы и что-то влили ему в рот. Крамарев приподнял голову. Офицер, играя стеком, заговорил с ним. Крамарев медленно покачал головой и уронил ее на грудь. Стек разрезал воздух и полоснул Крамарева по одной щеке, по другой…

Пестиков оттянул затвор автомата, вскинул его, поймал на мушку грудь офицера и… опустил автомат.

Пестиков не имел права стрелять. Ну, убьет он одного фашиста, ранит еще нескольких, но справиться со всеми не сможет. Значит, Крамарев по-прежнему останется у них. Только еще злее пытать его будут, чтобы узнать, кто стрелял.

Да и Пестикову не миновать погони.

А стек мелькает, мелькает… Пестикову кажется, что он видит красные полосы, словно паутина покрывшие вмиг лицо Крамарева.

Из домика выбежал солдат. В руках он держал обыкновенную кочергу. Конец ее светился. Солдат подбежал к Крамареву и уперся кочергой в его ногу. И тут Крамарев закричал.

В голове у Пестикова все смешалось. Он уткнулся лицом в землю и зажал уши. Но от этого крика не так-то просто было уйти.

Нет, этого нельзя вытерпеть!

Пестиков открыл глаза. Приподнялся на локтях, положил в развилку куста ствол автомата и навел его на группу у колодца. Переставил предохранитель на очередь, подумал и перевел на одиночную стрельбу. Ствол автомата чуть шевельнулся и замер. Пестиков нажал на спусковой крючок. Звука выстрела почему-то не услышал, но прекрасно видел, как Крамарев повалился на бок. Щелкнул предохранитель автомата — и теперь уже длинная очередь полоснула по фашистам и внезапно оборвалась. Пестиков торопливо пополз в лес, потом вскочил, побежал. Сзади гремели выстрелы, раздавались голоса, а он все бежал, бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, налетая на тонкие деревца. Гибкие ветки со злостью хлестали его по лицу, острые сучки рвали одежду, оставляли на теле царапины, но он ничего не замечал и все бежал, стараясь уйти подальше от того страшного места. Он бежал до тех пор, пока не запнулся о кочку и не упал. Встать уже не хватило сил.

Комариный рой восторженно гудел над его головой; дико хохотал филин; из вонючей болотной воды поднялось несколько черных ленточек. Они впились в руки Пестикова. Он ничего не чувствовал и ничего не слышал. Даже позднее Пестиков не мог сказать, спал он в эту ночь или находился в забытьи. Одно он знал твердо: эти часы были сплошным кошмаром. В его воспаленном мозгу, как в калейдоскопе, мелькали самые разнообразные картины. Но в каждой из них жил Крамарев. Он то улыбался страшной улыбкой, вращаясь на журавле колодца, то звал Пестикова, показывая глазами на раскаленную кочергу. Но чаще всего Крамарев наползал на мушку автомата. На ее срезе последовательно появлялись его живот, грудь, лоб…

Пестиков очнулся, когда над болотом уже клубился туман. Солнце еще не поднялось из-за леса. По небу, как разведчики, бродили лишь первые его лучи. Пестиков прислушался, осмотрелся и пошел на восток, откуда изредка доносились одиночные разрывы мин. Там был фронт.

Почти весь день шел благополучно. Выстрелы теперь гремели слева и немного сзади. Пестиков считал, что самое страшное позади, и ослабил внимание. На него вновь навалились думы. Что-то скажут товарищи?.. Их приговора Пестиков ждал и боялся. Поймут или…

Пестиков запнулся о какую-то палку; чтобы не разбиться, вытянул руки вперед, и тотчас же чьи-то сильные пальцы впились ему в горло, тряпка, казалось, сама влезла в рот. Все это произошло так быстро, что Пестиков успел только вырвать из-за пояса нож, взмахнул им. Нож вошел во что-то мягкое, но тут же на голову Пестикова опустился приклад. В глазах замелькали разноцветные искры, и сразу все исчезло, словно темный занавес задернулся. Он не слышал, как человек, ударивший его, сказал на чистейшем русском языке:

— Вот сволота фашистская! Схватили, знает, что капут, а все норовит цапнуть! Здброво он тебя?

— Руку распорол, подлюга, — ответил другой.

* * *

Когда сознание вернулось к Пестикову, он сразу почувствовал, что руки связаны. Это заставило насторожиться, и он замер, украдкой оглядываясь и прислушиваясь.

В помещении, где он лежал на чем-то твердом, стоял сдержанный гул человеческих голосов. Можно было разобрать отдельные родные, русские слова. Пестиков, чуть приподняв веки, осмотрелся. Он лежал на лавке в сарае. Лучи заходящего солнца водбпадом вливались сюда через огромную брешь в соломенной крыше. За столом сидел человек в форме майора советских войск и что-то вполголоса говорил людям в пятнистых плащ-палатках, сгрудившимся около него. У распахнутой двери, лениво поглядывая на улицу, стоял с автоматом дневальный. И одежда, и каска, и оружие были знакомы. Чтобы рассмотреть все получше, Пестиков шевельнулся, колченогая скамейка качнулась, и тотчас несколько человек обернулись в его сторону. Притворяться было бессмысленно, и он открыл глаза. Теперь он заметил золотые якорьки на рукавах солдатских гимнастерок. Презрительная усмешка свела губы Пестикова. Дураки! Переоделись в форму морской пехоты и думают, что он расчувствуется, клюнет на эту приманку.

— А ну, иди сюда, — тихо сказал майор.

Пестиков уже заметил, что ноги его не связаны. Однако он не шевельнулся. Несколько минут он и майор изучали друг друга, ощупывали глазами, стараясь найти зацепку. Перед майором лежал человек, так заросший седоватой щетиной, что возраст его определить было невозможно. Волосы, глубокие морщины и горькие складки в углах губ говорили о трудном пути человека, старили его, но в чертах всего лица, в глазах просматривалось что-то юное, невольно располагающее. Пестиков в свою очередь придирчиво осматривал майора, его одежду, оружие, изучал каждый жест, каждый взгляд.

Наконец майор усмехнулся, закурил и спросил, откинувшись на спинку стула:

— Значит, не хочешь?

— Иди, сучка! — злобно прошипел кто-то за спиной Пестикова и не совсем нежно поддел его под ребра прикладом автомата.

Пестиков поднялся и шагнул к столу. Он уже почти не сомневался, что его схватили свои. Смущало лишь одно: откуда здесь взялась морская пехота? Когда они с Крамаревым уходили на задание, то и за сто верст нельзя было найти ни одного матроса. Майор тоже понял, что перед ним свой. Он приказал развязать Пестикову руки, усадил напротив себя лицом к свету и начал одну из тех бесед, рассчитанных на «измор», которые так хорошо известны всем военнослужащим: собеседники еще полностью не доверяют друг другу и бродят по сходящейся спирали, надеясь, что вот-вот один из них проговорится и тогда можно будет разговаривать откровенно. В этом поединке все преимущества были на стороне майора. По его лицу Пестиков определил, что он выспался, сыт и никуда не торопится. А у Пестикова трещала голова от удара, ныли затекшие рукя, но еще больше его угнетали события последних суток.

Кто знает, сколько времени они прощупывали бы друг друга, если бы в сарай не влетел босоногий вихрастый мальчуган.

— Дядя майор! Мамка велела сказать, что яичня готова! — крикнул мальчуган, хлестнул себя вицей по черным пяткам и был таков.

Взрослые могли разыграть любую сцену, переодеться в любую одежду, подобрать людей, говорящих на любом языке, но заставить мальчишку сыграть так искренно, непринужденно — не в их власти. И Пестиков сказал, облизав обветренные губы:

— Прошу вас, товарищ майор, доставить меня в часть капитан-лейтенанта Норкина… Как можно скорее…

Майор вздрогнул, навалился грудью на стол и спросил, стараясь сдержать непонятное для Пестикова волнение:

— А кто он такой, твой Норкин? — Офицер…

— Знаю, что офицер, а не чертова бабушка! — крикнул майор и так грохнул кулаком по столу, что гильза от снаряда подпрыгнула и упала. — Звать его как? Откуда прибыл?

— Михаил… кажись — Федорович… Из Сталинграда сюда прибыли…

Майор вышел из-за стола, прошелся зачем-то до дверей, вернулся обратно и сказал, теперь уже и не пытаясь скрыть охватившего его волнения: