Орел девятого легиона - Розмэри Сатклифф

– Вот мой дом, – произнес охотник Гверн, когда они остановились перед самой большой из хижин. – Он ваш, пока вам это будет угодно.

Гости спешились, мальчик с криками, бросая в мычащее стадо камушки, погнал его дальше, на скотный двор. Набросив поводья на столб, путешественники направились к хижине. Полуторагодовалая девчушка, всю одежду которой составлял ремешок на шее с коралловой бусиной – средство от дурного глаза, сидела перед входом и с увлечением играла тремя одуванчиками, костью и полосатым камушком. Одна из охотничьих собак дружелюбно лизнула ей личико, пробегая мимо, в темную пещеру хижины, девочка хотела схватить ее за хвост и опрокинулась на спину.

Дверной проем был так низок, что Марку пришлось согнуться чуть не вдвое, переступая через лежащую на земле девочку. Вслед за хозяином он шагнул круто вниз, в освещенный костром мрак. Дыхание у него перехватило от синего торфяного дыма, глаза заслезились, но он уже привык к этому. Навстречу им поднялась женщина, сидевшая до этого у очага.

– Мурна, я привел целителя больных глаз и его копьеносца, – сказал Гверн. – Окажи им гостеприимство, а я позабочусь об их лошадях и о плодах моей охоты.

– Гостям будут рады в нашем доме, – сказала женщина, – хотя, хвала Рогатому, больных глаз у нас нету.

– Удачи этому дому и женщинам этого дома, – учтиво отозвался Марк.

Эска последовал за хозяином, он привык сам ухаживать за лошадьми и не доверял их никому. Марк уселся на оленью шкуру, которую постелила ему женщина на груде вереска, заменявшей постель, и принялся разглядывать хозяйку, вернувшуюся тем временем к костру, где она что-то варила в бронзовом котле. Когда глаза его попривыкли к дыму, он пригляделся и при слабом свете, струящемся через узкий дверной проем и дыру для дыма в крыше, увидел, что женщина молода, много моложе Гверна, высокая, худощавая, со спокойным лицом. Туника на ней была из грубой красноватой шерсти, какие на юге носили лишь бедняки, но она явно не была бедной, вернее, муж ее не был бедняком – на руках у нее были браслеты, серебряные, медные и синего египетского стекла, а узел густых, цвета тусклого золота волос был заколот янтарными шпильками. Кроме того, она была счастливой обладательницей большого бронзового котла, а Марк достаточно долго прожил среди местного населения и знал, что бронзовый котел бывает главным предметом зависти соседей.

Вскоре снаружи послышались шаги, и Эска с Гверном, пригнувшись, вошли в дом; сразу вслед за ними показался юный пастух и другой мальчик, еще младше первого. Оба очень походили лицом на отца, с такой же татуировкой, как у него, уже готовые к тому дню, когда станут воинами. Они исподлобья следили за чужаками, забившись в дальний угол. Их мать принесла откуда-то из глубины жилья глиняные миски и подала в них дымящееся тушеное мясо троим мужчинам, сидевшим рядом на ложе из папоротника. В три больших воловьих рога она налила им желтого меда, а потом взяла свою миску и, держа на коленях девочку, уселась по другую сторону очага – на женской стороне – и стала там есть. Младший мальчик сел рядом с ней, но старший, преодолев недоверие, подошел поближе к мужчинам и стал разглядывать кинжал Марка, а кончил тем, что поел из одной миски с ним.

Семейство было приятное, только чересчур уж они жили на отшибе, обычно люди здесь соединялись группами для большей безопасности. И опять это показалось Марку странным.

На следующее утро подозрения его подтвердились окончательно.

В то утро Гверн решил побриться. Как и многие его соплеменники, он ходил более или менее бритым, оставляя волосы только над верхней губой, и побриться ему явно не мешало. Как только он объявил о своем намерении, начались торжественные приготовления. Жена принесла горшок с гусиным жиром для смягчения щетины, и вся семья собралась смотреть, как бреется их отец, супруг и повелитель. И вот перед восхищенной публикой, состоявшей из троих детей и нескольких собак, охотник Гверн, сидя перед проемом, куда падал утренний неяркий свет, приступил к священнодействию и начал скоблить подбородок бронзовой бритвой в форме сердца. Как много сходства между детьми у всех народов, думал Марк, наблюдавший с усмешкой эту забавную сцену, и между отцами тоже, да и между процессами бритья, если на то пошло: те же мелочи поведения, те же взаимоотношения, какие составляют жизнь семьи. Марк и сам, как зачарованный, наблюдал такую же сцену, когда брился его отец. Гверн скашивал глаза на свое отражение в полированном бронзовом диске, который держала перед ним терпеливая жена, наклонял голову так и этак и скоблил физиономию с выражением такой муки, что Марк с содроганием подумал о том дне, когда им с Эской придется избавляться от собственных бород.

Гверн начал брить подбородок снизу, для чего как можно больше запрокинул голову назад, и в этот момент Марк разглядел под нижней челюстью у охотника более бледный кусок кожи, которая тут была толще и грубее, – след от старой ссадины. След был еле виден, и все же ошибиться Марк не мог – слишком часто он видел этот знак – мозоль, натертую ремнем римского шлема за долгие годы ношения. Последние сомнения Марка рассеялись.

Что-то помешало ему расспрашивать Гверна о прежней жизни прямо здесь, посреди новой жизни, созданной его собственными руками. Поэтому позднее, когда они готовились снова выйти на свою охотничью тропу, он напомнил охотнику о его обещании показать им дорогу к ближайшей деревне. Он намерен двинуться на запад, сказал Марк, и Гверн с готовностью ответил, что к западу не будет ни одной деревни целых два дня, поэтому он поедет с ними первый день и проведет с ними одну ночь.

Они двинулись в путь. Вечером того же дня, проделав много миль к западу, когда тени уже удлинились, они поели, устроившись под защитой выступа в скале, и потом долго еще сидели вокруг костра. Три лошади, стреноженные, тихо паслись в невысокой траве, там и сям прорезавшей зелеными ручейками вересковую пустошь. Под ней на северо-запад уходили гряды холмов, постепенно они понижались и милях в сорока превращались в синеватую дымку, переходя в равнину. Туда устремил взгляд Марк, зная, что где-то там, в синеве, пролегает разрушенный северный вал Агриколы, отделяя Валенцию от страны, которую римляне называют Каледония, а кельты – Альбу, а еще дальше находится пропавший орел отцовского легиона.

В мире, казалось, не было иных звуков, кроме сухого шелеста ветра, перебиравшего вереск, и резкого кашля золотого орла, кружащего в синих токах поднебесья.

Эска отошел в сторону, в гущу вереска, и уселся там, полируя свое копье. А Марк с Гверном остались у костра одни, если не считать любимого пса охотника, который лежал, положив морду на вытянутые лапы, прижавшись боком к хозяйской ноге. Марк повернул голову.

– Скоро, очень скоро мы расстанемся, и наши пути разойдутся, – сказал он. – Но прежде чем мы с тобой пойдем каждый своим путем, я очень хотел бы задать тебе один вопрос.

– Спрашивай, – отозвался охотник, лаская уши собаки.

– Как ты стал охотником Гверном, ты, служивший прежде в легионах? – медленно проговорил Марк.

Глаза Гверна сверкнули, но тут же лицо его застыло, и он долго сидел молча, глядя на Марка исподлобья с тупым видом, как принято у татуированного народа.

– Кто тебе сказал? – спросил он наконец.

– Никто. Мне подсказала твоя песня и шрам между бровями. А пуще всего ссадина под подбородком.

– Ну и что? – проворчал Гверн. – Если и так, почему я должен тебе про это говорить? Я – один из племени, а если так было не всегда, никто из моих собратьев по мечу не стал бы говорить про это незнакомцу. Почему должен говорить я?

– Не должен, – отозвался Марк, – но ведь я спросил тебя со всей учтивостью.

Опять последовало молчание, затем охотник сказал со странной смесью угрюмой агрессивности и давно позабытой гордости:

– Я был шестым центурионом Старшей когорты испанцев. А теперь иди и скажи об этом ближайшему коменданту на Валу. Я тебя удерживать не буду.

Марк не спешил с ответом, изучая свирепое лицо человека, сидевшего напротив. Он искал под чертами татуированного охотника черты центуриона, того, каким он был двенадцать лет назад. И ему показалось, что он нашел их.

– Никакому патрулю до тебя тут не добраться, ты знаешь сам, – проговорил он наконец. – Но и в противном случае все равно есть причина, почему я не стану болтать.

– Какая?

– На лбу у меня такая же метка, что у тебя, – и он быстрым движением сдвинул пунцовую ленту, прижимавшую серебряный талисман. – Гляди.

Тот наклонился вперед.

– Вот как, – произнес он с расстановкой. – Ни разу еще я не встречал человека твоего ремесла, который молился бы по вечерам Митре.

Он не успел еще договорить эти слова, как глаза его сузились, взгляд сделался пристальным, разящим, как кинжал.

– Кто ты такой? Кто ты? – настойчиво повторил он и вдруг, схватив Марка за плечи, повернул его лицом к закатным лучам солнца, предвещавшим ветер. Он держал его так долгий-долгий миг, стоя на коленях, возвышаясь над ним, бешено вглядываясь ему в лицо. А Марк, подвернув под себя хромую ногу, сидел и глядел ему в глаза, сдвинув черные брови, презрительно скривив губы.