Ай-Петри - Александр Иличевский

Волкодав не тратил на меня внимания, позволял быть поблизости – и едва я не ободрился мнимой способностью к укрощению. Попробовал с ним говорить. Увы, Дервиш никак не отличал меня от очередной причины натяженья поводка.

Утром произошло то, что еще раз заставило меня содрогнуться.

На рассвете Изольда так и не вышла на пляж. Подождав еще, я решил подняться сам – или выйти навстречу, хоть и не хотелось мне вновь испытывать судьбу самозваного вожатого такого зверя. Солнце уже взошло – и напоследок я решил искупаться. Дервиш следил за мной, не поднимая морды с лап. Я разделся и стал входить в воду, как вдруг со спины меня оглушил лай. Дервиш поднялся и, сотрясая забетонированный лежак, рвался лаем на меня. Я остановился. Что ему было нужно, чего он взбеленился? Может, с голодухи? Ведь весь день на жаре без жратвы…

Мне стало страшно. Оглушительный лай, сам громовой звук как таковой выводил из равновесия. Собака не успокаивалась, и я решил уплыть от греха. Ну его к черту, сам угомонится. А не то – плюну да отнесу ей записку: «Заберите собачку с пляжа».

После чего развернулся – и ринулся в воду. Вынырнув, услыхал вой, толкнувший меня вновь уйти в нырок, – и рванул спуртом, как обычно отсчитывая двести бешеных гребков, после которых сбавлял темп и размеренным кролем уходил в скольжение на оставшиеся полтора километра.

Курсом я выбирал не азимут – откуда азимут в открытой стороне моря? – а солнечную дорожку. Мне нравилось с каждым вдохом подставлять щеку под прищуренный, разливанный поток солнца, выверяя направление движения по яркости зрачка, улавливаемого в лучистых космах.

Развернулся, завалился на спину и передохнул с полчаса, оглядывая роскошную дугу берега, громаду Ай-Петри, многоярусное побережье, череду стеклобетонных пирамидок санаториев и пансионатов, начинающуюся вдали курортную суматоху: ялики и виндсерфы поднимали паруса, моторки подтягивали к причалам надувные болванки, разноцветно появлялись первые точки пляжных зонтов. Едва не задремав, уже собрался было в обратный путь, как слух прорезал высокий резкий звук, не то свист – нет, скуление.

Вглядевшись, я увидел голову волкодава. Он изо всех сил тянул ее из зыби волн за продыхом. Лапы мелькали отрывисто, суетливо, с большой амплитудой, доставая до поверхности. Пес отфыркивался, утробно екал – и видно было, что силы его на исходе. Он приблизился ко мне, попробовал гавкнуть – и, косясь, заложил дугу вокруг, словно бы увлекая меня к берегу.

Все то время, пока я перебирал ленивым брассом, приглядывая за едва держащимся на плаву волкодавом, у меня не было никаких иных мыслей, кроме одной: двумя движеньями я могу эту собаку утопить.

Покой посетил меня, когда я выбрался на берег. Дервиш вышел за мной и, не встряхнувшись, на полусогнутых, волоча стропу, заполз под лежак. С его шкуры стекала вода.

Что именно он хотел от меня, было ли это блажью, или инстинкт собачьей лояльности стал причиной сбоя его функций – все это меня не волновало. Я лежал, прикрыв глаза, упиваясь солнцем. В раскаленной белизне под веками всплывал и взметался белый волейбольный мяч. Небесными дугами пересекая поля сознанья, он перенес меня в детство.

Каспий. Пляж. Волны длинными белыми рядами означают вдали отмелевые косы. Отец читает книгу. Я наблюдаю за игрой в волейбол. Белоснежный кожаный мяч взмывает в небо долгими дугами. Вдруг раздается крик. Кто-то тонет. Отец вглядывается, отбрасывает книгу и мощным разбегом уходит в море. Я смотрю по сторонам, мяч больше не взлетает. Точно такой же покой – совершенное спокойствие, уверенность овладевают мной. Я полон наслаждения. Но вот отец выволакивает на берег человека. Этот парень недавно играл в волейбол. Сейчас он спит. Отцу помогают подтащить его к лежаку и, перекинув в поясе, засовывают ему в рот пальцы. Человека вдруг протягивает судорога – и потоки воды хлещут из его рта. Утопленник оживает. Волейболисты горячо благодарят отца и под руки отводят своего товарища к трамвайной остановке.

XXVIII

Я нашел ее у котельной. Она стояла на задворках школьного двора и, прикрыв ладонью глаза, против солнца всматривалась в заросли на краю пустыря, приспособленного под футбольное поле двумя скобками для выбивания ковров. Было очевидно, что, оглядываясь, она смущается людей. Оттого, давая объяснение случайным прохожим и заодно ободряя себя, она время от времени выкрикивала – я не сразу понял – кличку:

– Иран! Иран!

Обернувшись, она кинулась к волкодаву и с колен обняла его.

Пес стоял ровно, смотрел прямо. Я видел.

Воровато оглянулась. Встала и, перебирая поводок, выбрала его из моих рук.

– Спасибо большое, – кивнула и пошла прочь, на ходу рванув стропу.

Я сразу понял, что у меня нет шансов, и бросился в атаку, как дурень в печку.

Мне удалось ее не то что разговорить, но хотя бы приучить к своей роже.

Я обрадовался, найдя ее источенной одиночеством, – и стал целиться в одну точку. Очевидно, ей было приятно, и в то же время ее насторожило, что кто-то – неважно кто – проявляет интерес к ней, и она – с некоторой радостью узнавания давно забытых и едва доступных чувств – потянулась из немой глубины животного страдания к простому слову. Так приговоренный к смерти внутренне отзывается обыденным, посторонним мраку чувством, увидев с эшафота в толпе зевак простое лицо человека, искренне сопереживающего факту смерти как таковой – безотносительно к личности преступника. Да, определенно, ее жесткость и решительность отрицания немного отступили перед моей незамысловатой болтовней.

Будучи убежденной в том, что люди не в силах с ней общаться из-за ее уродства, она и хотела, и не хотела говорить со мной, меня видеть. Идти рядом. Я вызывал у нее составное чувство опасности и в то же время облегчения. Так, должно быть, солдат, среди месива артобстрела, обнаруживает сначала оторванную ногу друга – и потом его самого, живого.

Нет, на нее не произвело впечатление то, что я привел Дервиша-Ирана. Она прекрасно знала, что такие собаки не покоряются никому, что это простая случайность, не требующая осмысления, что волкодав пришел бы сам, что волновалась она только потому, что он мог кого-то покалечить, а вот тебе повезло, – да, мне просто повезло – дурачкам везет, я еще сам не понимаю, что чудом остался невредимым. Я уперся языком изнутри в рассеченную губу, сплюнул розовым.

Нет, приязнь, если она и была, основывалась на чем-то совершенно простом, что давно уже мертвело – и вот-вот готово было совершенно покинуть ее мир. Вот в эту еще живую теплоту я и должен был впиться, чтобы растревожить, разбередить, как растирают жестоко едва не отмороженный участок кожи.

Очевидно, будь она целой – она бы и минуты не потратила на меня. Ее тело – я задыхался от его всепроникающей идеи, каждая моя клетка была напряжена, полна подражательной геометрии, изысканного царства трех-четырех линий, я едва не терял сознание от близости, лишь от формы воздуха, от самого воздуха вокруг него. Ее тело лишь было сравнимо, лишь возможно было его хоть как-то облечь в некое приблизительное означение – о, я отлично помнил каждый квадратный миллиметр, каждую колбочку-палочку, впечатленную этой черно-белой репродукцией из четвертого тома «Малой истории искусств» – да, этими страницами, этим взрывом, в общем-то, и развилось мое подростковое воспитание. И то, что – подобно ее лицу – только часть лица Венеры была видна мне в зеркало, подносимое ей Купидоном, – вот это как раз и взвинчивало, сокрушало, сводило с ума – кровь обморочно отливала, проливалась от лица куда-то под ноги, в землю и, спохватываясь из слабости, я как забубенный шептал, цеплялся, перебирал губами по тонкой, прерывистой ниточке здравомыслия:

– Красота есть смерть желания, красота есть смерть… есть смерть желания…

Казалось, еще и потому она с ходу меня не отринула, что неосознанно испытала сожаление о неосуществленной, но когда-то неминуемой небрежности, с какой я заведомо выпадал из ценза, по которому в ее пространство допускались ухажеры. Капля теплоты, зернышко благодарности и некоторая оторопь, с которой она видела, что нашелся человек, не отвернувшийся, не прянувший от нее в первую секунду, не потупивший взгляд и сейчас заинтересованно идущий рядом, – все это было тонко, зыбко, но все-таки, тлея, позволяло сплестись дымке некоторого расположения. Однако и я не мог допустить, чтобы хоть чем-то, хоть какой-то неучтивой неточностью дать повод счесть, что робкая моя смелость вызвана податливостью уцененной недоступности.

Кроме «Би-би-си», я слушаю иногда «Маяк». В дневной сводке передали: «Чрезвычайное происшествие. В Крыму скала обрушилась на прогулочный катер: москвичке оторвало руку. Трагедия произошла между Балаклавской бухтой и мысом Айя. Камни обвалившейся скалы упали на проходящий у берега прогулочный катер, на борту которого были восемь россиян и четыре украинца. Сорокаоднолетняя Анна Степанова потеряла правую руку. Остальные пассажиры доставлены в больницу в шоковом состоянии. Катер затонул».