Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Дружба, которая возникает между людьми взрослыми, имеет совершенно иной характер. Манеса Спербера я впервые встретил в 1937 году в маленькой квартирке Андре Мальро на улице Бак. Наша дружба закалилась в страшные предвоенные годы. Она продолжается и по сей день, без перерывов, не ослабевая. Мы вели одну и ту же борьбу, против одного и того же врага; сердца наши всегда были вместе, даже если наши оценки не совпадали.

Генри Киссинджер нанес мне визит в конце 40-х годов, он только что окончил тогда Гарвардский университет, занимался журналом «Конфлюэнс» («Confluence») и летними курсами для иностранных студентов в Гарварде. Мы встречались время от времени в течение 50-x годов то в Париже, то в Соединенных Штатах. Издали я следил за его карьерой, был свидетелем успеха его книг, в особенности той, что принесла ему известность, — «Nuclear Weapons and Foreign Policy» («Ядерное оружие и внешняя политика»). Я оценил эту книгу, но, на мой взгляд, она не заслуживала премии, которой награждают лучшего ученика. Он выделялся в какой-то мере среди профессоров международных отношений благодаря своему обостренному пониманию превосходства политического над техническим.

Я виделся с ним в Кембридже, во время своего полугодичного пребывания в Гарвардском университете. Он пригласил меня руководить одним из своих семинаров[242]. Киссинджер испытывает ко мне уважение или, лучше сказать, не распространяет на меня сознание своего интеллектуального превосходства, которым, как рассказывают, он склонен подавлять простых смертных. В силу разницы в возрасте он вел себя по отношению ко мне как младший, даже как студент. Студентом моим он никогда не являлся, но извлек пользу из книги «Мир и война». Ближе находясь, подобно мне, к истории, чем к научным моделям, он похвалил, как думаю, искренне достоинства этой книги[243].

Для меня не составляли секрета его карьерные устремления — что означало в Соединенных Штатах начала 1960-х годов получение важного поста в Вашингтоне. Он не отказывался от сугубо интеллектуального успеха, хотел быть первым также среди специалистов в области международных отношений и стратегии. Но, вероятно, он мог бы сказать, что политическая наука в своей настоящей форме не является самодостаточной. В данном случае действие значит больше, чем теория. Эйнштейн очень легко возьмет верх над инженером-специалистом по ядерной энергетике, но великий государственный секретарь возьмет верх над лучшим профессором международных отношений. С некоторыми оговорками я принимаю эту иерархию достоинств.

Предвидел ли я необыкновенную удачу «доктора Киссинджера» в джунглях Вашингтона? Конечно нет. Тем более не предвидел я и неуспех. Просто-напросто у меня были сомнения. Сумеет ли он взять верх над президентом, очаровать, обласкать журналистов, заставить сенаторов уважать себя? Может быть, я сказал бы «да», но уж конечно не поручился бы головой за это.

В период между 1969 и 1975 годами я не раз встречался с Киссинджером — в Париже и в Вашингтоне. Как помню, первый визит я нанес ему в Белый дом в 1970 году, в момент камбоджийского кризиса, второй — весной 1972-го, когда северовьетнамское наступление создавало угрозу для армии Южного Вьетнама. Он не забыл мой предыдущий визит, поскольку начал беседу, напомнив мне о нем: «Вы приносите бурю». Когда он делал остановки в Париже, то чаще всего приглашал меня на завтрак. Как-то АФП (AFP) 292 в своей телеграмме отметило, что Г. Киссинджер, будучи проездом в Париже, встретился с президентом Жискаром д’Эстеном и с Раймоном Ароном. Я редко упоминал о своих беседах с великими мира сего, ибо они были сравнительно редкими, ничего или почти ничего мне не давали. Пандит Неру уделил мне полчаса в 1953 году в Нью-Дели. Я храню живую память об этом человеке; но он не сказал мне ничего оригинального или секретного. Южнокорейский президент Пак посвятил мне добрый час и гораздо больше меня заинтересовал; в особенности он говорил, проявляя здравый смысл, о разделе Кореи, напомнил, что в течение веков Корея оставалась разделенной на ряд царств.

В наших разговорах в период с 1969 по 1975 год Г. Киссинджер не сообщил мне ничего такого, что я не мог бы узнать из прессы или из болтовни. Несмотря ни на что, контакт с человеком, который вел переговоры с советскими, вьетнамскими, израильскими, арабскими представителями, помогал мне анализировать события. Мне внушал симпатию способ мышления Киссинджера, в собственном смысле слова «симпатизировать» — то есть ставить себя на его место, испытывать чувства, которые должен испытывать он сам. К тому же в беседах он охотно объяснял причины, по которым принимал ту или иную позицию. Впрочем, весь мир услышал речь в защиту почетного мира, напоминание о цене капитуляции. Даже со мной он не всегда говорил одно и то же по определенному вопросу, например, о важности или несущественном значении соотношения ядерных стратегических сил. В 1969 году он с недоброжелательством наблюдал за началом «Остполитик» Вилли Брандта 293. Читал ли он регулярно мои статьи? Не могу это утверждать. Вероятно, его сотрудники передавали ему время от времени те из статей, в которых содержалась критика или явная похвала в его адрес; лишь раз он ответил письмом на одну мою статью — речь шла в ней о Кипре. Я упрекнул Киссинджера в том, что он не осудил немедленно греческий государственный переворот, неявно проявил терпимость к этому выступлению, развязавшему интервенцию турецкой армии. Последовал обмен письмами. Что бы там ни было, наши отношения после окончания его царствования остались по своему характеру такими же, как прежде; я согласился войти в неформальную интеллектуальную группу, которую он создал по возвращении к частной жизни.

Проявил ли я в 1969–1975 годах по отношению к американской дипломатии большую снисходительность по причине моих личных отношений с одним из ее творцов?

Отношение золота и доллара, если судить по количеству статей, которые я написал на эту тему, заинтересовало меня сильнее, чем любая другая актуальная проблема. Нахожу два правдоподобных объяснения этого притяжения моих интересов. Первое — личное и политическое: дефицит платежного баланса Соединенных Штатов вызывал споры между французами и американцами, в которых я, исходя из профессиональных обязанностей, был склонен участвовать; второе объяснение имеет более интеллектуальный характер: валютная и ядерная системы обладают, по крайней мере внешне, двумя общими чертами; в обоих случаях на заднем плане, в корнях находится чудовище или фетиш, действующий в его отсутствие, путем распространяемого им страха или вызываемой им почтительности: это бомба и золото; бомба умеряет страсти, пока она находится в шахте, золото, запас которого хранится в (американском) форте Нокс, составляет основание кредитной пирамиды. Если доллар не конвертируется в золото, то пройден последний этап на пути к абстракции: валюта перестает быть реальным богатством или соотноситься с реальным богатством, она становится талоном на покупку, который плохо распознается кредитом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});