Kurohibi. Черные дни - Gabriel

его узнала. И ей было на это наплевать.

И тогда Синдзи сорвался с места. Он сам не понял, что заставило его сделать это — сжавшееся и засочившееся ядом сердце, провалившаяся в пропасть душа, смеющийся разум или то самое предчувствие, открывшее ему реальное положение дел за секунду до обнаружения Рей. Он уже не мог контролировать свои мысли и тело — сознание, вспыхнув слепящей вспышкой отчаяния, оборвалось под внутренним криком ярости и гнева.

Синдзи в один прыжок вскочил на кровать и сбросил одеяло. Рей, оставшаяся в одной пижаме и трусиках, взирающая на него снизу вверх, ничуть не изменилась в лице, разве что насмешка в невыносимо остром рубиновом взгляде сделалась еле сдерживаемой, шелохнув кончики губ в уничижительной ухмылке. И тогда он влепил ей звонкую пощечину, отправив лицом на кровать и тут же подняв к себе за волосы, но Рей все равно не изменилась, подняв свой кукольные неживые глаза. Заскулив сквозь зубы, отпустив ее тело, Синдзи тихо взвыл, чувствуя, как из-за слез начал расплываться взгляд, как защипало под кожей ядом отчаяния и как внутри груди разверзлась животная ярость, голод, желание сокрушить и уничтожить эту нелепую насмешку над ним.

Зарычав, он с неизвестно откуда взявшейся звериной силой схватил девушку за руку, дернул в сторону, отчего та безмолвно перевернулась на живот, с треском ткани сорвал ее трусики и впил взгляд в идеально ровные округлости попки — безупречно гладкие, упругие, нетронуто чистые, без единого шрама или следа насилия. А ниже показались ровные половинки половых губ — плотно сомкнутые, аккуратные, почти детские, лишь украшенные кисточкой маленьких волосиков на вершине. Ее киска, ее попка, ее нежная и притом тугая белоснежная кожа и крепкая плоть — они сияли в своем первозданном целомудрии, но не вызывая соблазна, а пробуждая какой-то глубинный страх.

Рей, не издав ни звука, из-под упершейся в кровать руки развернула голову, стрельнув своим жестким бесчувственным взглядом, и тогда Синдзи всхлипнул от переполняющей его горечи, ощущая разливающийся по венам жидкий свинец, а затем с невероятной силой схватил ее за бедра, приподняв к своему тазу и разведя их в стороны вместе с плотно сжатой, словно сцепленной замком киской, а другой рукой придавил ее шею к подушке — лишь бы не видеть это безжалостное лицо. Пальцы сами расстегнули ширинку и достали красный ослабший член, который от касания к нежной плотной кожице половых губ спустя мгновение пробудился и наполнился вынужденной, отталкивающей тяжестью эрекции.

Девушка не сопротивлялась, не скулила, не пыталась показать, что текущее положение хоть в какой-то степени доставляет ей неудобство. Но и дыхание ее не потяжелело и не участилось, по коже не разлилось взволнованное тепло, в груди сердечко не забилось так, что его удары отдавались по всему телу, — как это было раньше. Синдзи едва мог вытерпеть наполнившую его душу горечь, невыносимую тоску, пустоту от потери, что едва ли не заставляла его выть, сжимая сердце до боли в груди. Он судорожно подвел онемевший член к анусу голубовласки, с натугой уткнув в него кончик головки, но так и не раскрыв темное колечко прохода, а затем с клокочущим разъедающим чувством отчаяния вцепился в ее бедра и рывком натянул попку на себя. Пенис, глубоко вмяв мягкую плоть между ягодиц, буквально застрял на входе, лишь на сантиметр углубившись внутрь крепкой, горячей, невероятно туго сжатой полости, заблокированной схваченным сфинктером. И тогда Синдзи, подавленный невыносимой тяжестью в душе, согнулся, тихо заскулил, зажмурив заплывшие глаза, и со всей обуревающего его яростью вогнал член в попку, едва не содрав с него крайнюю плоть от чудовищного сжатия стенок кишки, будто склеенных и сдавленных стальной хваткой мышц. Не оставалось никаких сомнений — попка Рей еще ни разу не ощущала в себе проникающего внутрь фаллоса, сжимаясь и напрягаясь из-за непривычки, собственной неразработанности. Ни одно нутро, даже самое тренированное, не может сжаться так, как девственное — с естественной силой неопытной и нерастянутой плоти, а не наученных практикой крепких мышц. Толстая кишка едва ли не со скрипом распрямлялась и туго расширялась, сантиметр за сантиметром принимая протискивающийся член, доставляя не удовольствие и наслаждение скользящей, гладящей и ласкающей плоти, а одну лишь боль и дискомфорт.

И хотя через несколько минут, с невероятным трудом все же протиснув пенис до основания и даже сделав несколько заходов в ничуть не ослабшей попке, Синдзи все же смог заводить в ней продольными движениями, больше меся плоть вместе со слипшимися стенками, чем проскальзывая внутрь прохода, а Рей так и не подала ни единого признака заинтересованности в происходящем, даже не выдохнув в самой глубокой точке проникновения, даже не покрывшись трепетным румянцем на своей бледной коже. Более того, на ненадолго промелькнувшем лице из-под прижатой к подушке руки проявилась жуткая улыбка — безжалостная, едкая, злая, а глаза прищурились в надменной желчи, что, словно алая язва, обожгла сердце. И тогда всхлипнувший в дрожи от ужасающих чувств Синдзи вырвал член из попки, так и не ощутив той знакомой, волнительной и чуть ли не приветливой мягкости, нежности нутра, опустил его чуть ниже — к плотно сжатой киске и рывком вогнал в узкую щелку, уткнувшись поначалу в плотную мякоть преддверия, скользнув по кожице к показавшейся невероятно крошечной и неприступной дырочке, но все же втолкнув ствол в стиснутое, свернутое, схваченное лоно. И даже несмотря на ничтожно малое количество смазки, на гладкость стенок и мягкость плоти, проникновение получилось ничуть не проще, чем в попку — так же натужно, сдавленно и тяжело. Будто сцепленное замком, влагалище наотрез отказывалось принимать входящий пенис, вынужденно раскрываясь лишь в месте его погружения, выталкивая своими почти что сросшимися стенками, сжимаясь, словно под прессом. А когда головка уткнулась в тонкую прочную мембрану невдалеке от входа во влагалище, Синдзи ощутил, как что-то в его душе оборвалось.

А после он сорвался. Издав нечеловеческий вопль, Синдзи в одном ненавистном, причиняющим лишь боль порыве разорвал девственную плеву, вбил член сквозь тугую складчатую плоть, утопил головку в устье матки и, спустя секунду неживой тишины, вырвал его наружу вместе с порцией девственной крови, облегчившей обратное скольжение и оросившей белоснежную простыню алой краской такого же оттенка, что и лукаво прищурившиеся глаза девушки. Без передышки, не дав отойти давлению во влагалище, он вонзил ствол обратно в бордовую жесткую мякоть нутра, с таявшей на глазах надеждой пытаясь разбить неукротимое сопротивление плоти, разрушить ту глухую стену неприятия, которая, казалось, разделяла его и девушку непреодолимой пропастью. Даже когда он