Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Но Оспенский ни о чем не догадывался. Андрей прислонился спиной к стене, но стена была такая холодная, что стало зябко даже сквозь тужурку.

— Андрей, Андрей! — звал его чужой голос, и Андрею показалось, что он идет по лесу и впереди светит огонек избушки — до нее надо дойти, но впереди столько могучих стволов…

Оспенский толкнул Андрея и этим разбудил.

— Ложитесь, — сказал он, поднимаясь, — а то вы во сне упадете.

Оказывается, Андрей заснул сидя. Не в силах сказать что-нибудь, Андрей покорно улегся на нары и сквозь забытье слышал, а может быть, воображал разговор, что велся рядом.

— А вы одинокий? — Это голос Елисея Евсеевича.

— У меня есть жена и взрослый сын. Они в Петрограде.

— По крайней мере в безопасности.

— Они могут начать охоту и за родными офицеров.

— До этого они не дойдут. Даже царь этого не делал, — возразил Елисей Евсеевич. — А вот я одинок. Как перст. Я любил одну женщину, но она отдала сердце другому. Это буквально трагедия. Так что мне все равно — сидеть в тюрьме, гулять по Нахимовскому бульвару или уехать в Турцию.

— Гулять лучше, — сказал Оспенский.

— А Берестов уже женат, — сказал Елисей Евсеевич укоризненно. — Это же удивительно, в каком возрасте дети стали жениться! Ему еще восемнадцати нет. Ей, наверное, тоже.

— Будет очень грустно, если его пустят в расход, — сказал Оспенский.

«Они думают, что я сплю и ничего не слышу, — подумал Андрей. — Иначе бы они молчали. А ведь я совсем не молод, я только молодо выгляжу…» — и Андрей снова уснул.

* * *

— Ахмет, — сказала Лидочка, — мне нужно с тобой поговорить.

Ахмет сидел на веранде, его молодцы — рядом, они чистили оружие. Оказалось, что пистолеты состоят из многих маленьких частей, о чем Лидочка раньше и не подозревала.

Ахмет был недоволен тем, что она вышла на веранду, — он думал, что Лидочка отдыхает.

— Тебе нужно что-то? — спросил он, поднимаясь и идя к ней навстречу. Лампа горела сзади, и его тень была огромной и зловещей.

— Да, ты прав, — сказала Лидочка. — Ты прости, что мне всегда приходится тебя просить. Я даже не могу выразить словами, как я тебе благодарна. Но за просьбой бывает следующая. Если я смогу что-то сделать для тебя — ты же знаешь, я все сделаю.

— Пока что такой возможности не было, — сказал Ахмет.

— Я даже сердиться на тебя не буду, — сказала Лидочка. — Если тебе хочется обижать меня, унижать, ругать — ты можешь это делать.

— Глупая женщина, — сказал Ахмет. — Говори, а то нам скоро идти.

— Этот портсигар, — сказала Лидочка.

— Ну и что?

— Его надо отдать Андрею.

— Вот вернется, тогда и отдашь. Сама отдашь. Зачем мы будем с собой такую ценную вещь таскать?

— Ахмет, я ведь не дура?

— Ты умная, хоть и дура.

— Хорошо. Ты можешь поверить, что этот портсигар нужен Андрею?

— Очень даже могу поверить. Он из него папиросы достает.

— Ахмет, этот портсигар может спасти ему жизнь.

— Но его жизнь не надо спасать! Это мое дело. Я его сам спасу.

— А вдруг случится, что ты не сможешь? Ты же только человек!

— Я очень хитрый человек. Если они нам не отдадут Андрея, мы всех поставим к стенке.

— Но если не выйдет, передашь?

— Если не выйдет, мы так будем бежать, что некогда отдавать портсигары.

— Ахмет!

— Давай сюда свой портсигар. Только я ничего не обещаю.

— Я знаю.

— А теперь иди внутрь, а то совсем холодно, простудишься.

— Вы когда уходите?

— Мы пойдем в одиннадцать, — сказал Ахмет.

— Вы не будете штурмовать тюрьму?

— Глупо! Зачем нам умирать? Мы должны внутрь пройти, у нас там люди купленные.

Они ушли раньше одиннадцати, и Лидочка была обижена — она сидела в комнате, смотрела на часы, ждала одиннадцати, чтобы проститься с татарами, тайком перекрестить их. Но они ушли раньше, и когда она выглянула на веранду, их и след простыл. Для Лидочки началось тягучее и томительное ожидание, в котором медленнее улитки двигалось время.

* * *

После завтрака Коля Беккер заснул и проспал почти весь день, приказав Раисе всем говорить, что его нет дома. Но Раиса и сама ушла, все еще сердитая на Колю за то, что тот не хотел освободить Елисея Мученика. Это не значит, что она поспешила выручать старого друга, — Раиса была привязана к людям по-кошачьи: пока мужчина рядом, он хорош и любим. Но людей, которые были в каком-то другом, далеком месте — в отъезде, в тюрьме или померли, — она любить и даже помнить не умела, даже имена их вспоминала с трудом. Так и с Мучеником — он и без того отступил далеко назад перед Колей, а теперь пропал. Коля поступил плохо, не по-людски, не порадел за Елисея, но его тоже можно понять: чего ему вступаться за Раисиного любовника? Обидно было, что Коля недобрый, но Мученика не было жалко.

Так что Коля спокойно проспал весь день, а к вечеру проснулся от выстрелов на улице, совсем близко. И решил не выходить: был велик риск ходить по улицам, а к тому же неясно было — куда идти? В Морской штаб? А если его громят матросы и топят офицеров? А может, пойти к Гавену? Нет, Гавен совсем уж чужой, он может придумать для Коли дело, которое запачкает его репутацию, — а Коле не хотелось, чтобы его связывали с большевиками.

Коля поел, сам себе согрев еду, и стал ждать возвращения Раисы, а пока что играл в шашки с ее сынишкой, который, хоть и маленький, был в шашках силен…

Гавен, которому матрос принес из тюрьмы списки арестованных, страшно устал, он с ног валился — вторые сутки почти без сна! Он читал список, а думал о том, как бы поспать хотя бы полчаса. После каждого имени, написанного большими полуграмотными буквами, стояли пометки: «о», что означало офицер, и «п» — подозреваемый, или вовсе не было пометки, что означало, что составитель списка не представляет, почему заключенный оказался в тюрьме.

Гавен понимал, что он, волей судьбы вершитель жизни и смерти этих людей, должен всматриваться в этот список и быть холоден, но объективен. Но это было невозможно сделать без того, чтобы самому не допросить всех заключенных, — ведь доверять матросам было невозможно. Но ни он сам, ни его немногочисленные помощники не имели ни времени, ни формального права допрашивать тех людей. Больше того, ни один из узнаваемых членов его партии не должен был и близко подходить к тюрьме, чтобы никто никогда не связал с большевиками кровавые события в Севастополе.

Гавен, впрочем, отлично понимал историческую миссию, возложенную на него. И в частности, без всякого озлобления и даже с печалью осознавал, что обязан отдать на заклание офицеров, содержащихся в тюрьме, — иначе город не будет достаточно запуган, другие партии подавлены страхом, иначе не будет оснований и возможности захватить власть, имея в своем распоряжении лишь горстку заговорщиков. И для того чтобы совесть, существовавшая в Юрии Петровиче, как и в каждом человеке, молчала и не мучила его, Гавен не хотел видеть офицеров — пускай они останутся именами в списке врагов революции, но не людьми, у которых есть жены и дети.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});