Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Бродили, переполненно счастливые. Рядом с быстрой подвижностью её взгляда, смеха и перемен — Саня открывал себя мешковатым, непоспешным, и отставшим от тех новых авторов, которых она читала, а он и не слышал, — но и это непоспеванье было ему сладко, у места. И что же именно где смешно — она находила прежде него, а он уже вдогон.

Сегодня одиннадцатый вечер они были вместе. А вот уже и пять суток с того, как, спустясь от Большого Каменного ко Всехсвятскому, при рассеянной белости от заоблачной луны, Саня вдруг всплеском, не готовясь, повернул её к себе за плечи и выдохнул: „Я теперь жить без вас не могу! выходите за меня замуж!”

Ярче, привлекательней, пленительней этой девушки он никогда не встречал — и даже удивительно было, что это открылось только ему, а не все сразу видят это несомненное её превосходство. (И хорошо, что не успели разглядеть до него!)

Странно? — но они всё ещё говорили друг другу „вы”. Не могли переступить — или даже не хотелось? Теперь уже уверенность, что „ты” ещё будет, и будет, и будет, — а вот в этом последнем порхающем „вы” сохранялось безутратное изящество.

Ксаночка — да! была согласна! была вседушевно согласна выходить за него замуж, и глаза её сияли счастьем, как будто всё это уже случилось, — однако: что скажет крутой отец? Если он запретит, если он заградит, поднявшись в свой гневный рост? — тогда...? — она не смеет.

Уже вся в московской эмансипации, и посмеиваясь над печенежными нравами кубанских экономистов, и в веренице театров, и с тайными от отца балетными упражнениями, — против папиной воли она не смеет... Если он проклянёт? — нет...

Для отца — неравное, невидное замужество? Не так хотел бы выдать?

Но даже если взгневится сначала — то потом? Сердце у него отходчивое и на самом деле доброе, хотя бывает страшен, когда раскричится. Будет уговаривать не только Ксенья сама, но ещё поможет её старшая невестка Ирина, будем уговаривать до того, чтоб хоть на колени стать, — сдвинем.

Но это всё — невозможно в письмах. Для этого надо ехать Ксенье домой. А это — только в конце июня, после курсов. И в июле всё решится.

И тогда?..

— И тогда: я ведь не могу просить второй отпуск. Вы приедете ко мне — прямо в бригаду, на фронт? Если мы будем стоять, всё так же в неподвижности, то наш фольварк Узмошье. И отец Северьян повенчает нас.

Так мечталось.

А Саня-то остался без матери ещё в детстве. А отцу, во второй семье, большого и дела в том нет.

Не говорил, но мысль была: надо нам спешить, пока не сложатся ещё новые головы, может и моя. Не покидало Саню предчувствие своего недолгого века.

— А карточка у вас есть для папы хорошая? Снимитесь ещё раз!

Но и в том, что свадьба откладывалась, — тоже есть своё наслаждение. Сердцу — непереносимо было бы: вот прямо сейчас? уже без преграды?..

Пусть, пусть ещё поноет в груди.

Благодарность к ней, что она — есть. Что она — вообще нашлась.

Даже страшно: кольцом рук — раздавить её?

Нет, она — орешек, кубанская порода.

А — после войны? Сане бы кончать ещё два года в университете — а Ксенья через год уже и кончит, с Москвой расстанется. Нескладно.

Проходили как-то у Никитских ворот — вспомнил Саня замечательного старика, Павла Ивановича.

С его загадками.

Что он сейчас? Жив ли?

Он тогда как благословил их с Котей идти в армию. И теперь вот, первый раз вернувшись в Москву, — как же его не повидать? Очень захотелось.

— Ксаночка! Живёт в Москве один чудесный мудрый старик, сейчас я вам о нём расскажу. Давайте-ка мы его в этих днях разыщем — да сходим к нему?

Пока — здесь, пока вместе, вся Москва — наша.

По вечерам освещение на московских улицах стало разреженное, многих фонарей по экономии не зажигали. Зато не видно ни уличных повреждений, ни разноцветных листовок, ни распущенных бродячих солдат, — можно вообразить, что Москва — и сегодня прежняя.

Однако — кобуру поближе к руке, из любой подворотни могут выскочить бандиты, из-за любого угла. Нет, Москва не прежняя.

Пути последнего ночного провожанья часто ложились через Александровский сад.

Как-то Ксенья сказала:

— Здесь я люблю гулять. Во время самой революции тут гуляла.

А уже вот недавно, изменясь голосом:

— Я здесь... мечтала... Смотрела, как маленькие детишки гуляют, и...

И призналась.

Но ведь и Саня хотел — именно! именно сына!

И открылось говорить о нём — как уже о сущем.

О непременном нашем...

Что за счастье!

А сегодня вечером бродили, бродили, заметили: на Воскресенской площади сгущается к городской думе толпа.

Пошли туда?..

Всё равно куда. Всё равно хорошо.

На возвышенной площадке думы под яркими фонарями стояла группа, может быть из думской головки, — и несколько матросов. И один высоченный черночубый матрос с двумя нашивками на рукаве, а в распахе матроски яркие полосы, лицо как у птицы большой, выразительные крупные губы, объявлен был к речи: матрос Баткин. И сразу начал, с большой свободой (а „г” — наше, придыхательное, по-южному):

— Товарищи и граждане! Русские люди! Лозунг „Отечество в опасности” — ударил по сердцам Черноморского флота! И мы — посланы по России, посланы сказать, что мы — свободные граждане вовеки!

А-а, уже читали про них, это — черноморская делегация, их стали звать „марсельцами”: тоже с юга, тоже патриотический железный отряд на подкрепление заколебавшейся страны.

— Никому не отдадим дорогой России и свободы! Сила — в единении, ужас — в разъединении. Предать союзников — мы не смеем! В Туле мы застали батальон, они готовили плакаты о немедленном мире с Германией. Мы — не допустили этой изменнической демонстрации! Кто кричит „долой войну” — они, может, только шкуру свою спасают?

Откликались ему живо, одобрительно из разных мест толпы. И Баткин длинным картинным лицом гордо принимал как ожидаемое. Он привольно размахивал длиннющею своей рукой и ораторствовал, не затрудняясь в словах:

— Мы не дадим проповедывать на улицах, на площадях и на позициях — предательство родины. А братание с немцем — и есть предательство. Сегодня опасность не от контрреволюции, а — с другой стороны. Армию, которая самоотверженно шла на смерть, теперь расшатали. Первый вопрос — железная дисциплина, как у нас в Черноморском флоте. Мы все — одна дружная семья, и у нас офицеры — те же братья.

Да простой ли он матрос, усумнился Саня. А замечательно, и на всю площадь:

— Мы не спрашиваем нашего Адмирала, почему берём курс именно на Трапезунд. Сказано так — значит надо, идём! Когда наш Адмирал говорит: бригада крейсеров направо, миноносцы налево, подводные лодки вниз и в атаку, — мы не спрашиваем зачем, а не успел он выговорить — и мы уже в атаку!! Наступление — это лучшая оборона!

Толпа ревела, аплодировала, и даже со слезами: ах, как же он говорит! что за матрос! Как сердце укрепляет!

Рядом хорошо одетый плотный господин, задыхаясь:

— Это чудо, наши марсельцы! Народная душа возрождается на наших глазах.

Молодая дама под сеткой:

— А Керенский — разве не чудо? Откуда он так чувствует народ?

А Баткин — метнул отчаянной головой и крупно смахнул рукой юрящего где-то тут невидимого чёрта:

— Черноморцы — никогда не согласятся на сепаратный мир! Черноморцы — не вернутся в порабощенную Россию! Если изменническая часть возьмёт верх в стране — черноморцы лучше взорвут себя!! и, глазом не моргнув, потонут в море! И умрут! Мы, черноморцы, без свободы жить не можем!

Снова, снова хлопали, кричали, бурно радовались.

А при первой утишке — раздался сбоку резкий голос, подловить:

— А откуда вы, матрос, знаете французский язык?

А Баткин — ни на миг не замялся, но страшно повёл в ту сторону крупными бровями и очами:

— Свой французский язык я получил, служа кочегаром и задыхаясь у огня. Я — пролетарий!

И — ещё взнялись хлопать, кричать, одобрять. Хотя, всё-таки, вряд ли он был пролетарий.

Слово передали севастопольскому прапорщику Иткину — но уже так замечательно всё равно не скажет. Стали Саня с Ксеньей из толпы выбираться.

— Такой трезвый голос, — волновался Саня. — Если бы все везде их послушали. Должно же перемениться к лучшему? Если черноморский флот мог сохраниться — то почему не мы?

Они так забылись друг в друге эти дни, и за весною, — а грозная жизнь шагала. И — что-то там сейчас в Узмошьи, в Дряговце?

Ксаночка — чуть к саниному плечу.

Они двое составили словно маленький челночок, бесстрашно взявшийся переплыть море, и в самое неподходящее время.

Выбились из толпы направо — и как раз к Иверской часовне.

Все эти два месяца что ни кружило, ни скакало по московским улицам, а здесь — и при свете дня и в вечерней темноте, и в утренней — одно и то же всегда, все дни и все часы: через раскрытую дверь видны многие горящие свечи и лампады внутри, протискивались туда и сюда, а внутри набито. И ещё ожидающая кучка, когда больше, когда меньше, толпится снаружи.