Пески Палестины - Руслан Мельников

По обе стороны от Иосафатских ворот, в тени надвратной башни, двое фашистов со «шмайссерами» держали ярившихся псов. Крупные немецкие овчарки заходились, захлебывались в лае, кидались на толпу. Гитлеровцы то подтягивали собак, то спускали на всю длину поводка к тем, кто выбивался из общего потока. Зубы лязгали. Лошади и верблюды шарахались. Люди отскакивали. Кто не успевал — оставлял клочья одежды, а то и мяса на собачьих клыках. Кажется, эсэсовцам эта забава доставляла удовольствие. Овчарок не одергивали, не останавливали. Псы аж хрипели, повиснув в собственных ошейниках. Толпа вздрагивала. По арийским лицам скользили глумливые ухмылки.

Еще двое солдат во главе с лупоглазым оберштурм‑фюрером СС наблюдали за проходящими. Офицер — он был явно начальником всей привратной стражи — лениво поигрывал элегантной тросточкой…

Изредка эти трое выдергивали из толпы какого‑нибудь бедолагу. Пока оберштурмфюрер — по всей видимости, образованный полиглот, — заложив холеные руки за спину или, наоборот, пуская в дело трость, учинял допрос, солдаты обшаривали поклажу.

Остальными занимались подручные эсэсовцев. И хорошо так занимались. Когда людской поток делился на европейцев‑христиан и арабов‑мусульман, к досмотру и расспросам приступали расторопные тевтонские кнехты и сарацинские полицаи. О, эти не оставляли без внимания никого. Выслуживались…

— Христиане — направо…

Бурцев тронул коня. Подходила их очередь. Молчаливая дружина сгрудилась вокруг воеводы. Жан Ибеленский и Джеймс Банд ехали следом.

— …мусульмане — налево…

Бейбарс со своими людьми, Бурангул, Сыма Цзян и Хабибулла окружили повозку, содержимым которой уже интересовались мухи с виселиц. Арабы, кыпчак, татарин и китаец двигались в соседнем потоке. На расстоянии вытянутой руки. Левой.

— …иудеи — к стене!

А вот к стене у привратной башни за все это время так никто и не вышел. То ли иудеев в Святой земле не осталось вовсе, то ли местные евреи научены горьким опытом и предпочитают не светиться понапрасну.

Впереди, прямо перед Бурцевым, шли паломники. Сгорбившись, опустив плечи, глаза и лица. Только сумасшедший в веригах и лохмотьях все еще смотрел вверх — на свастику. И чем ближе были ворота, тем выше старик задирал голову. Торчали острый кадык и грязная борода. Пилигрим медленно передвигал сбитые, изъязвленные ноги и не обращал ни малейшего внимания на солдат и собак.

Взгляд оберштурмфюрера скользнул по безумному лицу. Тонкие губы брезгливо скривились. Молниеносным движением эсэсовец выкинул вперед руку. Трость офицера уперлась во впалую грудь паломника. Остановила.

Веригоносец даже не глянул на начальника стражи. Немец хотел что‑то сказать. Или спросить. Не успел…

— Вижу! — резким пронзительным голосом вдруг вскрикнул старик.

По‑немецки вскрикнул — надо же, тоже, оказывается, германец!

Толпа вздрогнула. Безумец поднял руку. В первое мгновение Бурцеву показалось, будто человек в веригах неуклюже пытается изобразить нацистское приветствие. Но нет. «Хайля» не было. Скрюченный указательный палец с гнойным наростом вместо ногтя указывал на фашистский флаг. Палец дрожал.

— Ви‑и‑и‑жу! — второй выкрик прозвучал еще громче.

Люди останавливались. Живой поток застопорился. Эсэсовцы, тевтоны и сарацины‑полицаи в изумлении пялились на сумасшедшего. Даже захлебывавшиеся в лае псы попритихли. Немудрено. Здесь, у самых ворот, до сих пор никто из входящих не смел не то что кричать — шептаться. И вдруг…

— Вижу знак нечистого, преломившего крест святой! Чую конец мира, конец всего сущего, света конец! Жарко! Жа‑а‑арко, люди! Ибо грядет пламя адово. И всем нам гореть в нем! Чу‑у‑ую‑у‑у! — завывал паломник. В глазах его стояли слезы, будто несчастный в самом деле сгорал заживо.

Света конец… адово пламя… Бурцев невольно подумал об «атоммине» цайткоманды. Эх, знал бы ты, паломничек, насколько прав оказался.

— Глаз жжет! Кожу печет! Пламень от земли до самых до небес!

А может, и знает? Может, в самом деле видит что? Предчувствует? Может, экстрасенс или ясновидящий какой? Хоть и больной на голову — но мало ли…

В толпе заволновались, загудели. Оберштурмфюрер побледнел. Рявкнул:

— Молчать!

И не понять, к кому обращается: к перегревшемуся безумцу, во всеуслышание вещающему о конце света, или к встревоженной очереди.

— Знак нечистый! Ви‑и‑ижу‑у! Чу‑у‑ую‑у! — не унимался старик.

Удар эсэсовской трости был хлестким и болезненным. Удар пришелся по плечу. Но что один удар тому, кто сам ежедневно умерщвляет грешную плоть сотнями таких ударов?

Новоявленный пророк не дернулся даже. Но глаза опустил. Теперь он смотрел не вверх. Но и не на офицера СС, белого от ярости. Горящий взор безумца буравил тевтонских рыцарей.

— Братья! Братья во Христе! Зачем служите Князю Тьмы? Зачем губите душу свою бессмертную? — гневно вопрошал старец.

— Молчать! — взбешенный эсэсовец ударил снова. Изо всех сил саданул. На этот раз гибкая трость наткнулась не на костлявое тело аскета, а на железо вериг.

Трость переломилась.

Люди ахнули.

В глазах многочисленных свидетелей это выглядело как Божий промысел, как явное заступничество свыше. Оберштурмфюрер с обломком палки — и тот замер в растерянности.

— Братья, прошу вас! Взываю к вам! Умоляю! Вспомните девиз Ордена тевтонских рыцарей госпиталя Святой Марии Иерусалимской!

Гнев из глаз блаженного ушел так же внезапно, как и появился. Теперь воспаленные глазницы сочились слезами. Влага ручьями катилась по грязным впалым щекам, по запыленной бороде. Паломник плакал не от боли, не от страха — от жалости к тем, с кем разговаривал.

— Хэльфэн — Вэрэн — Хэйлен! Хэльфэн — Вэрэн — Хэйлен! Хэльфэн — Вэрэн — Хэйлен![44] — невнятной скороговоркой твердил юродивый.

Глава 34

Тевтоны стояли, опустив головы и потупив взор. Видимо, где‑то в глубине души рыцари ордена Святой Марии еще опасались гнева Господня за деяния своих рук. И сейчас страх этот так и лез наружу из смотровых щелей ведрообразных топхельмов.

— Восстаньте, братья! Сбросьте чары диаволовы! Избавьте сердце свое от страха перед слугами ада, овладевшими Гробом Господним. И заполните сердца верою истинной! Ибо неустрашим тот воин, кто облекает тело броней железа, а душу — броней веры. А посему не убоится он ни беса, ни человека, ни самой смерти, поскольку смерть ему желанна. Воин сей стоит за Христа и жаждет умереть, дабы скорее оказаться при Христе. Славно претерпеть смерть за Христа и не преступно убивать за Него. Христовый рыцарь убивает безгрешно и умирает спокойно. Умирая, он трудится для своего блага, убивая — во славу Христа. И воистину — для того лишь он носит меч… Так говорил благочестивый Бернар Клервоский[45]

Безумного старца в веригах несло. И заносило. Паломник, кажется, начинал заговариваться. Но глаза его пылали, а голос звенел похлеще дамасской стали. И люди внимали ему, разинув рты.

— О, выньте из ножен мечи свои, братья! Обрушьте клинки на головы тех, кто смеет именовать себя…

— Заткнись, старик! — прошипел оберштурмфюрер.

Какое там! С таким же успехом эсэсовец мог взывать к камню Иерусалимских башен. Его не слышали. А вот к словам сумасшедшего проповедника прислушивались все внимательнее. Все. И тевтоны тоже.

— …Хранителями Святого Гроба. Братья! Вспомните, зачем призвал вас Господь в Святую землю! Вспомните, ради чего был создан ваш славный орден полвека назад! Вспомните основателя братства Святой Марии милосердного и благородного Фридриха, герцога Швабского![46]

— Вспомните и помыслите, чье царство строите вы сейчас — царство Божие или злейшего врага Его?!

Опасная проповедь затягивалась. Оберштурмфюрер СС что‑то зло и коротко выкрикнул. На паломника спустили овчарку. Одну. Пока.

С утробным рычанием пес бросился к жертве. Безумец повернул голову, спокойно глянул в оскал лютой смерти и… И рассмеялся — страшно, дико. Как могут смеяться только сумасшедшие. И блаженные.

Неизвестно, что там увидела псина в глазах пилигрима, но зверь почуял силу человека и собственную слабость. Зверь отступил. Скуля, вздыбливая шерсть, бессильно клацая зубами.

Толпа взволновалась. К веригоносцу, как к живому знамени, потянулись паломники и рыцари. Даже из потока сарацин выступило несколько человек.

— Чудо! Чудо! Чудо! — неслось отовсюду на разных языках и наречиях.

Дело начинало попахивать открытым неповиновением и бунтом. Бурцев заметил, как засуетились на стенах немцы, как шевельнулся пулеметный ствол в надвратной башне. Блин, выбрали же они времечко для проникновения в город! Не вовремя, ох не вовремя появился этот проповедник с веригами…