Флорис. Петербургский рыцарь - Жаклин Монсиньи

Монастырь урсулинок был самым роскошным пансионом для девочек, его воспитанницы имели право держать слуг и, разумеется, могли не носить монашескую одежду.

— Мама приказала сшить мне платье из голубого тканого атласа с «падающим воланом» и рукавами «а ля пагода», тоже с воланами, но ведь ты знаешь, я бы хотела настоящее черное платье, украшенное белыми кружевами, как теперь принято для представления при дворе. А мама говорит, что я еще слишком молода для такого платья. Впрочем, — вздохнула девочка, — надеюсь, что я когда-нибудь наконец состарюсь. А что наденешь ты?

— О! У меня есть платье с «блондами»[12] и воротничок с газовыми оборками, — печально произнесла Батистина. Для своего возраста она была весьма рассудительна и не хотела просить денег у господина Шабу, управляющего Мортфонтеном: четыре тысячи ливров, которые братья платили за ее пансион, были весьма обременительны для кошельков молодых людей. Маленькая Жанна-Антуанетта Пуассон, напротив, была из недворянской, но очень богатой семьи, которая ни в чем ей не отказывала… ни в чем, кроме черного платья с белыми кружевами…

— Мадемуазель Батистина, мне надо причесать вас, иначе ты никогда не будешь готова и мать Мария-Марта будет нами недовольна, — ворчала Элиза.

Жанна-Антуанетта рассмеялась.

— Вечно твоя старая нянька смешит меня своими «вы» и «ты». Как и ты, она чувствует себя в монастыре не в своей тарелке. Вы действительно странная семейка. Вот мне, например, совсем не трудно говорить тебе ты, когда мы с тобой вдвоем, и вы, когда рядом стоят сестры-наставницы.

— Правда, тут ты просто неподражаема, — согласилась Батистина, но я — совсем другое дело. Раньше, когда была жива наша мама, мы все были свободны; вместе с братьями мы делали все, что хотели, и говорили все, что приходило нам в голову. Подумать только, я скоро увижу Флориса и Адриана. О! Мой Флорис, как бы я хотела сейчас быть с тобой. Знаешь, мы часто играли в волшебный город, о котором рассказывается в одной украинской легенде. Флорис садился на гору Мудрости Господней, Адриан спускался в долину Отваги Ангела, а я шла по мосту Чистоты. Так мы окрестили разные уголки в парке Мортфонтена; потом мы решили построить «золотые ворота», но через них можно было проходить только тогда, когда у тебя было чистое сердце, иначе алмазная стрела пронзала тебе душу.

— А дальше, что было дальше? — спросила Жанна-Антуанетта, открыв рот от изумления; ноздри ее трепетали, она была захвачена рассказом Батистины.

Девочка хотела продолжить свой рассказ, но у нее не осталось времени: Элиза схватила ее за руку и ворчливо произнесла:

— Ты неисправима, но мне все же надо тебя причесать, голубка моя, иначе мать Мария-Марта рассердится на нас обеих.

Достойная Элиза пребывала в постоянном страхе вызвать неудовольствие сестер, начиная с настоятельницы и заканчивая привратницей. Казалось, что с возрастом на старую няньку, воспитавшую два поколения семейства Вильнев-Карамей, начала снисходить благодать. Не было ни одной службы, ни одной вечерни, ни одной заутрени, которую бы она пропустила; она пела громче, чем сама настоятельница, а ее зычный голос, читающий наизусть молитвы, перекрывал голоса послушниц. Одним словом, Элиза, никогда не бывшая особенно набожной, восхищалась монастырской жизнью и не без суетного тщеславия предавалась мечтам о том, как на старости лет будет носить головной убор сестры-послушницы. В самых же сокровенных своих мечтах она даже видела себя, гордую и неприступную, облаченную в высокий чепец, платье и безупречно белый нагрудник урсулинки.

— Ай! Ты делаешь мне больно, — взвизгнула Батистина, в то время как Элиза, вооружившись огромной щеткой, пыталась уложить ее непокорную шевелюру ровными локонами «а ля шнурки». Золотистые волосы создавали настоящий ореол вокруг озорного личика девочки.

«Она будет самой красивой, — подумала Элиза, — ах, бедная моя маленькая голубка! К счастью, я рядом с тобой, иначе как бы тебе было одиноко, пока твои братья скитаются по свету. Ох ты, Господи, не иначе, как сам демон вечно толкает их… Куда? Господь знает… Как они похожи на госпожу графиню, ведь с виду та тоже была сущий агнец. Но этой малышке найдут достойного мужа, и никто никогда не узнает тайны ее рождения. И пусть меня разрежут на части, пусть затолкают эти куски в кадушку с солью — даже если святой Николай не придет спасти меня, я все равно никому ничего не расскажу».

Вдохновленная перспективой мученичества, Элиза с еще большим остервенением принялась расчесывать волосы Батистины. Час спустя все юные воспитанницы в боевом облачении собрались в большом зале монастыря урсулинок, украшенном огромным распятием отнюдь не в духе янсенистов. Достойные сестры пытались навести порядок в своем пастырском стаде, но безуспешно: девочки лихорадочно перешептывались и хихикали. Со сдвинутым набок островерхим чепцом и прыгающими на поясе четками мать Мария-Марта отдавала последние приказания:

— Помните, юные дамы, что вы ни в коем случае не должны падать в обморок. Не вздумайте забыть о реверансе, если их величества будут столь добры, что взглянут отдельно на кого-либо из вас. А если их величества окажут вам особую честь и обратятся с вопросом, отвечайте со всей подобающей скромностью, что послужит величию нашего монастыря, и…

Батистина подмигнула Жанне-Антуанетте и прошептала:

— Знаешь, я ничего не имею против нашей матери Марии-Марты, но уж очень она скучна; целый месяц твердит одно и то же, мы все уже наизусть выучили… Но что с тобой, отчего ты так бледна?

— Мне страшно, Батистина, мне до смерти страшно встретиться с королем и быть представленной ему.

— Вот еще глупости! Я же не боюсь, только немного нервничаю. О! Как бы мне хотелось, чтобы Флорис меня видел! Тебе не кажется, что мы выглядим на все шестнадцать лет? Тебе нравится прическа, которую сделала мне Элиза? Она сказала, что делала такую же моей матери, когда та была молодой.

— Мадемуазель де Вильнев-Карамей, прекратите отвлекать своих подруг и вертеться во все стороны, — прикрикнула мать Мария-Марта.

Батистина сделала ангельское лицо и вместе с Жанной-Антуанеттой принялась ждать, когда достойная монахиня переведет взор на их товарок; затем они продолжили перешептываться:

— Скажи, Жанетта, а почему тебе страшно? Ты же самая красивая.

— О, нет! Это ты самая красивая, и у тебя с твоим именем есть все основания быть замеченной королем. А если меня ему представят, представляешь, что будет? Мадемуазель Пуассон[13]. Какой кошмар! — со слезами на глазах проговорила девочка.