Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Б. Аксенов

этого условия со стороны более крупных и независимых держав?[135]

Военная тревога сохранялась в 1914 году и была характерна не для одной России. В начале года австрийский писатель и историк К. фон Ланг писал: «Что-то надвигается, но, когда оно начнется, предсказать невозможно. Быть может, нас ждут еще несколько мирных лет, однако с такой же вероятностью гром может грянуть уже сегодня»[136]. Н. Ф. Денисюк в очерке «Вооруженный мир и война» демонстрировал определенный когнитивный диссонанс, эффект Шрёдингера, выражая одновременно уверенность в невозможности войны и в ее вероятности:

Итак, европейская война, по мнению многих, почти невозможна, и решиться на вызов своего противника в наше время не посмеет ни одна великая держава. Но тогда зачем же длить вооруженный мир, стоящий… не так уж и дешево, и при этом усиливать с головокружительной быстротой боевые силы?.. Такой мир, надо признаться, напоминает усиленное приготовление к войне… рассмотрев внимательно характер и лихорадочное нарастание новых трат, новых батальонов и судов, мы невольно станем тревожиться за будущее европейского мира и должны будем признаться, что живем на вулкане[137].

При этом главным милитаристом Европы автор небезосновательно считал Германию, начавшую борьбу за передел сфер влияния.

Не последнюю роль в нагнетании международной напряженности играли государственные великодержавные комплексы, отражавшиеся в газетных и журнальных публикациях и нервировавшие читательскую аудиторию. Ущемленные Русско-японской войной национальные чувства требовали реванша. В ответ на антироссийскую риторику берлинской прессы петербургские газеты весной 1914 года писали, что Россия «воскресла из пепла маньчжурского пожарища… и готова встретить лицом к лицу всякое нападение и с Востока, и с Запада». Автор политического обозрения «Нивы» наивно радовался, что как только отечественная пресса дала отпор немецкой печатной агрессии, «кровавый кошмар всеобщей войны, уже нависшей над изнемогающей под бременем непосильных вооружений Европы, рассеялся от одного твердого слова», и также при этом заявлял о слиянии власти и общества «в патриотическом сознании единства гражданского долга» перед необходимой самозащитой[138]. Создавалось впечатление, что постоянные заявления о невозможности большой войны в Европе делались от страха ее предчувствия, выполняли своеобразную психотерапевтическую функцию, то есть являлись самообманом. Однако эта риторика поднимала градус национал-шовинизма, которому еще суждено было сыграть свою роль уже летом 1914 года.

Общие настроения этого периода характеризовались тревогой и раздражением от чувства беспомощности, которое охватило не только публицистов, общественных деятелей, но и политиков высокого ранга. При этом растущая тревожность перед войной сама повышала вероятность ее начала, как будто способствуя самореализации предсказаний. Американский социолог Р. Мертон, один из авторов теории «самоосуществляющегося пророчества» (предсказание, воспринимаемое людьми как истинное, будет влиять на их поведение таким образом, что их поступки сами приведут к осуществлению этого пророчества, вне зависимости от того, направлены они на его предотвращение или нет), в качестве примера верности своей теории приводил ситуацию, когда предчувствие войны, вызывающее всеобщее вооружение и воинственную риторику, способствует ее реальному началу[139]. Это обнаруживается и в истории начала Первой мировой войны, когда печать способствовала формированию взаимных коллективных предрассудков, а национальные патриоты в очередной «битве патриотизмов» пытались выяснить, чье отечество более великое, бряцая оружием и взывая к высшей справедливости. Общая психологическая атмосфера военной тревоги, в которой все большую роль начинали играть настоянные на страхах слухи, охватывала разные сферы, включая и правительство. С. Д. Сазонов вспоминал, что война с определенного момента казалась некоторым европейским политикам предопределенной, неотвратимой, и они, «скрестив руки, пассивно смотрели на ее приближение»[140].

Конечно, не все пребывали во фрустрации, по мере возможности ряд бывших или нынешних государственных деятелей пытались предостеречь власть от ошибки провоцирования или развязывания войны. Одной из самых известных попыток, вероятно, является записка П. Н. Дурново – бывшего министра внутренних дел, члена Государственного совета, – которую он подал на имя императора в феврале 1914 года. В своей записке Дурново предостерегал Николая II от вступления в войну с Германией, считая, что в этом случае вся тяжесть военных испытаний ляжет на Россию, вследствие чего обострятся имеющиеся социально-экономические противоречия, а «в случае неудачи, возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, – социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна». Дурново был далек от панславистских настроений, поэтому даже успех в войне и территориальные приобретения считал неблагоприятными по своим последствиям, так как они усилили бы национальные конфликты в Российской империи. В частности, он призывал не питать излишних иллюзий от получения контроля за Босфором и Дарданеллами (беспрепятственный выход в Мировой океан они не дадут, так как Эгейское море представляет собой сплошные территориальные воды, а возможное появление российских территорий на Балканах усилит напряженность с балканскими государствами) и так писал о гипотетическом присоединении Галиции:

Нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь. Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан, сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов? Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров.

Тем не менее, признавая наличие международной напряженности, многие верили, что до большой войны дело не дойдет. Посол Франции в России М. Палеолог, в июне 1914 года считавший большую европейскую войну неизбежной, зафиксировал в дневнике слова Николая II за две недели до начала мирового конфликта, в которых император продемонстрировал характерную ошибку рационалистического подхода в прогнозировании войны: «Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы ввергнуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц Иосиф хочет одного – умереть спокойно»[141].

В действительности не нужно быть безумцем в клиническом смысле, чтобы ввязываться в безумные авантюры – достаточно находиться в определенном информационном пузыре, под влиянием ошибочных представлений о собственных могуществе и непогрешимости, сдобренных национал-патриотическими и имперско-миссионерскими идеями, предполагающими право на расширение своего политического влияния на соседние нации и страны. Такими идейными ориентирами внешней политики Германии и России были пангерманизм и панславизм и, соответственно, концепции «германского мира» и «русского мира», а накопленные вооружения прочих будущих участников Великой войны создавали утешительные иллюзии, что война если и начнется, то продлится не более трех-четырех месяцев.

Глава 2. Начало войны и парадоксы патриотического настроения 1914 года

Рабочий протест 1914 года: между революционностью