Блаженные шуты - Харрис Джоан

— А как же Флер?

— До скорого!

Она явилась ко мне сразу после полуночи. Я сидел у своего письменного стола за чтением «Политики» Аристотеля, когда с тихим щелчком отворилась дверь. Пламя одинокой свечи озарило ее, переступившую порог, и медное золото остриженных волос.

— Жюльетта!

Она была без монашеского балахона и плата, несомненно оставила в дортуаре, чтоб никто ничего не заподозрил. С короткими волосами она напоминала очаровательного мальчугана. В следующий раз, когда мы будем представлять классический балет, я дам ей сыграть Ганимеда или Гиацинта. Ни слова от нее, ни улыбки, даже не заметила холодной воздушной струи по ногам, ворвавшейся через раскрытую дверь.

— Входи!

Я отложил книгу и придвинул ей кресло. Будто не видит.

— По-моему, тебе больше пристало чтение для самосовершенствования, — сказала она. — Скажем, Макиавелли или Рабле. Не твой ли теперь девиз «Делай, что хочешь»?

— Он удачней, чем «С тобой покончено», — сказал я усмехаясь. — Кстати, с чего это вдруг ты мне читаешь мораль? Ведь и ты обманным путем сюда явилась.

— Я и не отпираюсь. Но что бы я ни совершила, мне себя упрекнуть не в чем. Друга я никогда не предавала.

Не без усилий я парировал этот удар. Она задела меня за живое. Уж это она умела.

— Полно, Жюльетта, — сказал я, — нам ли быть врагами? В этих-то стенах? — Я кивнул в сторону хрустальной бутыли на книжной полке у стола. — Стаканчик мадеры?

Она покачала головой.

— Откушать не изволишь ли? Фрукты, медовый пирог?

Молчание. Я знаю. Весь день она постилась, но ни единый мускул не дрогнул на ее лице. Оно бесстрастно, точно маска. Лишь глаза горят. Я потянулся рукой к ее щеке. Всегда меня тянет поиграть с огнем. Даже в детстве меня увлекали лишь опасные игры: ходить по натянутой проволоке с петлей на шее, поджигать осиные гнезда, жонглировать ножами, пускаться вплавь по речным порогам. Леборнь называл это охотой на тигра, бранил меня за это. Но погоня без риска — какая услада в охоте?

— Ты все такая же, — сказал я с улыбкой. — Стоит зазеваться, мигом выцарапаешь глаза. Ведь так?

— Не обессудь, Лемерль!

Ее кожа гладка под моими пальцами. От ее коротких волос исходит легкий лавандовый аромат. Я позволил своим пальцам скользнуть на ее обнаженное плечо.

— Ах, вот в чем дело? — презрительно бросила она. — Тебе это нужно?

Я со злостью отдернул руку.

— Вечно ты с подозрениями, Жюльетта! Неужто не понятно, чем я здесь рискую? Это тебе не детские игрушки. Мой замысел такой дерзости и смелости, что даже я... —Тут она вздохнула, прикрывая пальцами зевок. Я умолк, уязвленный. — Вижу, тебе скучно меня слушать.

— Отчего же. — Ее интонация в точности воспроизвела мою. — Просто поздно уже. Мне нужна моя дочь.

— Прежняя Жюльетта меня бы поняла.

— Прежняя Жюльетта умерла в Эпинале.

Больно, но я этого ждал.

— Ты ведь не знаешь, что и как было в Эпинале. Думай что хочешь, но ведь, может, я вовсе и не виноват.

— Как бы не так!

— В конце концов, не святой же я! — Голос мой уже срывался, я не мог с ним совладать. — Я был уверен, что ты выберешься; если бы ты не сумела, я бы чтонибудь придумал. Какой-нибудь план. — Она терпеливо слушала, не глядя на меня, вывернув ножку в балетной позиции. — Они были слишком близко, черт тебя подери! Один раз я их провел, но теперь они гнались за мной. Я чувствовал: удача покинула меня. Я дрогнул. И карлик это понял. Именно Леборнь наслал на меня этих гончих псов, Жюльетта. Кроме него некому. Во всяком случае он, этот негодяй, был вполне способен, ради спасения собственной шеи, перерезать вам глотки и коварно пырнуть меня кинжалом с отравленным клинком. Что? Ты считаешь, я кинул тебя? Едва только смог, я бы тотчас вернулся за тобой. Но я уже и после твоего побега еще несколько дней провалялся во рве с нагноившейся раной. Понимаю, ты была несколько уязвлена. Немного рассердилась. Только не говори, что нуждалась во мне. Никогда ты во мне не нуждалась.

Должно быть, я говорил убедительно — собственно, себя я почти убедил. Но ее голос прозвучал безучастно, она повторила снова:

— Отдай мне Флер!

В который раз я закусил губу, чтобы сдержать гнев. Он отдавал дешевым металлом на вкус, точно фальшивая монета.

— Послушай, Жюльетта! Я же сказал. Я смогу устроить, чтоб ты увидела ее завтра, но вернуть ее обратно пока не пора, зато я устрою вам встречу. Единственное, чего прошу взамен, это — никакого противостояния. И еще одну услугу. Маленькую.

Она шагнула ко мне, положила руки мне на плечи. И снова я уловил аромат лаванды, исходивший от складок ее одежд.

— Нет, не эту!

— Какую же?

— Так, шутка. Розыгрыш. Тебе понравится.

Она застыла в нерешительности.

— Зачем? — проговорила она наконец. — Что тебе здесь надо? Что здесь может тебя прельстить?

Я рассмеялся:

— Только что ты и слушать ничего не хотела.

— Я и не хочу. Мне нужна моя дочь.

— Тогда зачем спрашиваешь?

Она пожала плечами:

— Не знаю...

Нет, Жюльетта, меня не проведешь. Тебе вовсе не безразличны все эти поганки, пресмыкающиеся во тьме. Теперь они — твоя семья, как некогда были мы в Théâtre des Cieux. Должен признаться, замена не равноценная, но — каждому свое.

— Считай, что это игра, — сказал я. — Мне всегда хотелось побывать священником. Вот, возьми-ка это.

Я протянул ей красящие таблетки.

— Осторожно, руки не окрась.

Она с подозрением покосилась на меня:

— Зачем это?

Я рассказал ей.

— И тогда я увижу Флер?

— Тотчас же.

Внезапно мне захотелось, чтоб она ушла. Я устал, у меня разболелась голова.

— Ты уверен, что они безвредные? Никого не отравят?

— Ну, разумеется, нет!

Это как посмотреть.

Снова она опустила глаза на таблетки в ладони.

— И это все? Только и всего?

Я кивнул.

— Нет, Лемерль, я хочу, чтоб ты это произнес!

Я понимал, ей хочется мне верить. Доверие ей свойственно, как мне свойственен обман. Вините Всевышнего в том, что создал меня таким. Я обвил рукой ее плечи, на этот раз она не отшатнулась, и произнес тихо, ласково:

— Доверься мне, Жюльетта!

До завтра.

8 ♥

22 июля, 1610

Я поспешила назад в монастырь. Ночь была светлая; серебристая луна и звезды светили ярко, бросая тени на дорогу за сторожкой у ворот. Вдали, прямо над угадываемым во тьме морем, нависла мрачная, темнее неба, туча. Должно быть, дождь. Войдя в дортуар, я прислушалась: не проснулся ли кто. Но все мерно дышали.

За пять лет я научилась распознавать своих товарок по тому, как они дышат во сне. Я знаю по очертаниям, кто как свернулся под грубым одеялом, знаю, кто как спит, кто вздыхает и кто поскуливает в своих сновидениях. Прохожу мимо сестры Томасины: она, первая от двери, громко, с присвистом похрапывает. Затем сестра Бенедикт: эта всегда спит, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку. Затем Пиетэ, такая же чопорная во сне, как и при свете дня. Потом Жермена, Клемент и Маргерита. Потребовалась акробатическая ловкость, чтоб проскользнуть, не вспугнув Маргериту; и все равно она дернулась, выпростав руку в слепом, страстном порыве. Наконец пустая ячейка Альфонсины, а напротив — мирно сложила руки на груди Антуана. Дышит легко, ровно. Спит ли она? Лежит, не шелохнется. Но все же уж слишком явно замерла, и руки сложены картинней и торжественней, чем в обычном сне.

Выхода нет. Если не спит, остается только надеяться, что ничего не заподозрила. Я скользнула в свою постель, и шелест одеяла по телу отчетливо прокатился среди ночного сопения. Я повернулась к стене, и в этот момент Антуана резко всхрапнула, отчасти развеяв мои страхи, но все же мне показалось, будто храп ее прозвучал как-то фальшиво, слишком отчетливо, слишком звучно для крепко спящей. Я заставила себя прикрыть глаза. Будь что будет. Самое главное — Флер. Не Антуана, не Альфонсина — даже не Лемерль, теперь оставшийся один в своем крохотном кабинете среди книг. И все же Лемерль, а не дочь, неотступно преследовал меня в снах. Мне дела нет до его игр, говорила я себе, погружаясь в сон. Но он являлся мне и во сне — стоя на далеком берегу полноводной, стремительной реки, он простирал руки, что-то кричал мне сквозь грохот несущейся воды, но слов его я почти не могла расслышать.

Я проснулась в слезах. Звонил колокол ко всенощной, и сестра Маргерита стояла в ногах у моей кровати со светильником в воздетой руке. Пробормотав привычное «Слава Тебе...», я поспешно поднялась, нащупав под матрасом данные мне Лемерлем красящие пилюли, увернутые в тряпицу, чтобы не оставили на пальцах красноречивых следов. Обойтись с пилюлями, как было наказано, не составит труда. После этого я смогу увидеться с дочерью.

И все же я колебалась. Поднесла к носу тряпицу, понюхала. Сквозь ткань сочился смолистый, сладковатый запах; похоже на гуммиарабик и алый краситель, который Джордано именовал «драконовой кровью». Что-то еще примешивалось к запаху: какая-то приправа, то ли имбирь, то ли анис. Он клялся, что не отрава.