Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть 1917 — 1918 - Ричард Пайпс

Для субсидирования большевиков Германия использовала и другие средства, например, в Россию был организован тайный ввоз фальшивых десятирублевых банкнот. Большое количество этих фальшивых денег было изъято у сочувствующих большевикам солдат и матросов, арестованных в связи с июльским путчем98.

Ленин старался держаться в стороне от этих дел и поручал ведение финансовых операций с Германией своим подручным. Однако в письме, написанном Ганецкому и Радеку 12 апреля, он сетовал, что не получает денег. 21 апреля он сообщил Ганецкому, что Козловский передал ему 2 тыс. рублей99. По данным Никитина, Ленин связывался непосредственно с Парвусом, вымогая у того еще «побольше материалов». [Никитин Б. Роковые годы. Париж, 1937. С. 109–110. По словам автора, Коллонтай также участвовала в переправке денег Ленину из Германии, (с. 107–108). Несмотря на изобилие немецких источников, свидетельствующих о получении Лениным денег от Германии, некоторые исследователи до сих пор считают этот факт недоказанным. Среди них такой эрудированный специалист, как Борис Суварин (Souvarine B.//Est and Ouest. 1980. № 641. June. P. 1–5).]. Три таких послания были перехвачены на финской границе100.

* * *

Керенский, убежденный, что судьба демократии в России зависит от сильной и дисциплинированной армии и что ослабший было армейский дух ничто не возродит так, как успешное наступление, с похвальным рвением принялся за выполнение обязанностей министра обороны. Генералы тоже полагали, что армия совсем развалится, если еще немного пробудет в бездействии101. Министр надеялся повторить чудо французской армии, которая в 1792 году остановила и обратила в бегство прусские войска и сплотила нацию вокруг революционного правительства. В соответствии с обязательствами, принятыми Россией перед союзниками еще до февральской революции, на 12 июня было запланировано генеральное наступление. Изначально оно мыслилось как чисто военная операция, но теперь приобретало и политическое значение. Успешное наступление могло спасти престиж правительства и возродить в народе патриотизм, что, в свою очередь, позволило бы легче отражать нападки как слева, так и справа. Терещенко сообщил французам, что, если наступление пройдет успешно, правительство примет меры для подавления мятежных элементов в столичном гарнизоне102.

Готовясь к наступлению, Керенский провел в армии реформы. М.В.Алексеев, быть может, лучший стратег в России, произвел на него впечатление пораженца, и он заменил его на А.А.Брусилова, героя кампании 1916 года. [По утверждению Брусилова, уже принимая командование, он знал, что в русской армии не осталось боевого духа и что наступление провалится (Брусилов А.А. Мои воспоминания. М.; Л., 1929. С. 216).]. Он усилил воинскую дисциплину, дав офицерам широкие полномочия для борьбы с непокорными войсками. Подражая институту commissaires aux armes, введенному во французской армии в 1792 году, он послал на фронт комиссаров, чтобы они подняли боевой дух солдат и служили посредниками между солдатами и офицерами; этим нововведением большевики впоследствии стали широко пользоваться в Красной Армии. Большую часть мая и начало июня Керенский провел на фронтах, произнося зажигательные патриотические речи. Его выступления оказывали возбуждающее действие: «Слова «триумфальное шествие» недостаточно сильны, чтобы описать поездку Керенского по фронтам. По силе возбуждения, которое она оставляла после себя, ее можно было сравнить со смерчем. Толпы выжидали часами, чтобы бросить на него один взгляд. Повсеместно путь его был усыпан цветами. Солдаты бежали мили за его автомобилем, стараясь пожать ему руку и поцеловать край его одежды. На встречах с ним в московских собраниях публика доходила до пароксизма энтузиазма и обожания. Трибуны, с которых он говорил, закидывали кольцами, браслетами, часами, военными медалями и банкнотами, которые его поклонники жертвовали на общее дело» 103. Очевидец сравнивает Керенского с «вулканом, изрыгающим снопы всепоглощающего пламени», и пишет, что для него были «невыносимы никакие помехи между ним и аудиторией… Он хочет присутствовать перед вами целиком, с головы до ног, чтобы между ним и вами оставался только воздух, наполненный незримыми, но мощными потоками его и вашего взаимного притяжения. По этой причине он и слышать не хотел ни о трибунах, ни о кафедрах, ни о креслах. Он сходит с кафедры, взбирается на стол; когда он протягивает к вам руки — нервный, гибкий, пламенный, весь дрожащий в охватившем его молитвенном порыве, — вы чувствуете, как он дотрагивается до вас, сжимает вас своими руками, непреодолимо притягивает вас к себе»104.

Воздействие речей Керенского, однако, испарялось, как только он покидал сцену: кадровые офицеры окрестили его «верховным уговаривающим». Как он потом вспоминал сам, в июне перед началом наступления состояние прифронтовых частей произвело на него двойственное впечатление. Немецкая и большевистская пропаганда не успела еще оказать сильного влияния: к ней прислушивались в основном гарнизонные части и так называемые третьи дивизии — резервные части, укомплектованные новобранцами. Но повсеместно бытовало мнение, что революция делала бессмысленным продолжение войны. «После трех лет жестоких страданий, — писал Керенский, — миллионы уставших от войны солдат спрашивали себя: «Почему я должен умирать теперь, когда дома начинается новая, более свободная жизнь?»105 Советы, институт, которому солдаты больше всего доверяли, не давали им ответа на этот вопрос, потому что социалистическое большинство приняло характерную для него противоречивую точку зрения: «Если прочитать любую типичную резолюцию, принятую меньшевистским и эсеровским большинством [Советов], в ней обязательно отыщется выражение крайне негативного отношения к войне как империалистической, требование скорейшего по возможности ее прекращения, а также пара ненавязчивых фраз, вставленных туда по настоятельному требованию Керенского, сомнительно логичных и не вызывающих в любом случае положительного отклика, о том, что, стремясь ко всеобщему миру, русским солдатам хорошо бы продолжать воевать»106.

Большевики, не хуже правительства осведомленные об инертности и деморализованности гарнизонных частей, решили воспользоваться этим обстоятельством. 1 июня Военная организация проголосовала за проведение вооруженной демонстрации. Поскольку этот орган подчинялся Центральному Комитету, можно с уверенностью утверждать, что решение было принято с одобрения и, возможно, по инициативе последнего. 6 июня Центральный Комитет обсуждал возможность вывести на улицы 40 тыс. вооруженных солдат и красногвардейцев, которые должны были нести лозунги, обличающие Керенского и коалиционное правительство, и в удобный момент «перейти в наступление»107. Что это значило на деле, сообщает Суханов, узнавший о планах большевиков от председателя Военной организации В.И.Невского:

«Ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Вр. правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были, во время министерских речей, выражать «народное недовольство» и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Вр. правительство должно было быть тут же арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции, Центральный Комитет большевиков, под тем или иным названием, должен был объявить себя властью. Если в процессе «манифестации» настроение будет для всего этого достаточно благоприятно и сопротивление Львова—Церетели будет невелико, то должно было быть подавлено силой большевистских полков и орудий». [Суханов Н. Записки о революции. Т. 4. Берлин, 1922. С. 319. Суханов не указывает источник информации, но Борис Николаевский, занимавшийся историей меньшевиков, пришел к выводу, что она могла быть получена только от Невского (Соц. вестник. 1962. N99/10. С. 135, примеч.). Церетели обращает внимание на то, что в 1922-м, когда Суханов опубликовал свои мемуары, все участники событий были живы и могли опровергнуть его сообщение, но никто из них не сделал такой попытки (Церетели И.Г. Воспоминания о февральской революции. Т. 2. Париж; Гаага, 1963. С. 185).]. Среди прочих демонстранты должны были нести лозунг «Вся власть Советам!», но, поскольку Советы отказались провозглашать себя правительством и запретили вооруженные демонстрации, лозунг этот, как справедливо отмечает Суханов, мог означать только одно: что власть должна была перейти к большевистскому Центральному Комитету108. Демонстрация совпала по времени с Первым всероссийским съездом Советов, который открылся 3 июня, поэтому можно думать, что большевики собирались поставить съезд перед свершившимся фактом и затем либо заставить его против воли взять власть, либо захватить власть самостоятельно — от имени съезда. Ленин и не делал секрета из своих намерений. Когда Церетели заявил на съезде, что в России нет партии, желающей взять власть, Ленин выкрикнул с места: «Есть!» Этот эпизод стал легендарным в коммунистической агиографии.