Сан-Феличе. Книга первая - Александр Дюма

И человек такой ошибся бы; страсть еще никогда не волновала это сердце — истинное зерцало целомудрия; в душе этой, где все жгучие, чувственные побуждения еще дремлют, живо одно лишь детское любопытство, и именно любопытство, заимствуя силу у еще неведомой ей страсти, так смущает и волнует ее.

Ее молочный брат, сын ее кормилицы, лаццароне с Маринеллы, по ее настоянию обещал привести к ней старуху-албанку, чьи предсказания слывут непогрешимыми; впрочем, старуха не первая в своем роду преисполнилась духа сивилл: он осенил еще ее предков под могучими дубами Додоны, и с тех пор как ее семья после смерти Скандербега Великого, то есть в 1467 году, покинула берега реки Аос и поселилась в горах Калабрии, ни одно поколение не угасало без того, чтобы ветер, дующий над ледяными вершинами Томора, не донес до какой-нибудь новой пифии дыхание божества, наследие ее семьи.

Что же касается молодой женщины, то ожидая гостью, она одновременно и жаждет, и страшится узнать свое будущее. Она трепещет от каких-то странных предчувствий; ее молочный брат обещал, что приведет к ней колдунью в полночь, в час кабалистический (благо муж его сестры до двух часов ночи будет на придворном балу), и старуха откроет ей все тайны будущего, — тайны, которые омрачают ее наяву, но дают надежду в сновидениях.

Итак, она просто-напросто ждет лаццароне Микеле-дурачка и колдунью Нанно.

Впрочем, мы сейчас убедимся в этом.

В тот самый миг, когда из желтовато-бурых туч стали падать крупные капли дождя, у садовой калитки раздались три равномерных удара. В ответ на этот стук вдоль перил крыльца проносится нечто подобное легкому облачку, калитка отворяется, пропускает двух новых персонажей и вновь захлопывается. Один из них — мужчина, другой — женщина. На мужчине полотняные штаны, красный шерстяной колпак и балахон, какой носят рыбаки с Маринеллы; женщина закутана в черный плащ, на плечах которого, будь чуточку посветлее, можно было бы разглядеть несколько золотых нитей — остаток былой вышивки; впрочем, одежды ее совсем не видно, и только два глаза блестят в тени капюшона, накинутого на голову.

По дороге от калитки до ступенек крыльца молодая женщина успела спросить у лаццароне:

— Хоть ты, Микеле, и дурачок или считаешься таким, все же надеюсь, ты не сказал ей, кто я такая?

— Нет, клянусь Мадонной, сестрица, она даже не знает первой буквы твоего имени.

Поднявшись на крыльцо, хозяйка первая вошла ь дом, лаццароне и колдунья последовали за нею.

Когда они проходили через первую комнату, можно было увидеть головку молодой служанки, приподнявшей портьеру и с любопытством взиравшей на хозяйку и двух странных гостей, которых та вела к себе.

Они вошли в следующую комнату, и портьера опустилась.

Войдем туда и мы. Сцена, которой предстоит там разыграться, окажет столь значительное влияние на будущие события, что мы опишем ее со всеми подробностями.

Полоска света, которая, как уже говорили, была заметна из сада, шла из маленького будуара, обставленного в античном стиле, вошедшем в моду после раскопок Помпеи, то есть с диванами и розовыми шелковыми занавесками, усеянными голубыми цветами; лампа под белым абажуром, освещавшая комнату, бросала на все предметы перламутровые блики; она стояла на белом мраморном столике, единственная ножка которого представляла собою грифона с распростертыми крыльями. Кресло безупречных очертаний, в греческом стиле, могло бы занять место в будуаре Аспазии и свидетельствовало о том, что малейшие детали обстановки выбраны здесь любителем, обладающим непогрешимым вкусом.

Дверь, расположенная против той, через которую вошли трое наших героев, открывалась на анфиладу комнат, тянущуюся вдоль всего фасада; последняя из них не только доходила до соседнего дома, но и сообщалась с ним.

В глазах молодой женщины это обстоятельство имело, по-видимому, определенное значение, ибо она обратила на него внимание Микеле, сказав:

— Если муж вдруг возвратится, Нина доложит нам об этом, и вы уйдете через особняк герцогини Фуско.

— Хорошо, сударыня, — ответил Микеле, почтительно поклонившись. Услышав этот ответ, колдунья, снимавшая с себя плащ, повернулась и не без горечи заметила:

— С каких это пор молочные брат и сестра перестали обращаться друг к другу на «ты?» Разве вскормленные одною и той же грудью не такие же близкие родные, как выношенные одной и той же утробой? Говорите друг другу «ты», дети мои, — продолжала она ласково, — Господь порадуется, видя, как его создания любят друг друга, невзирая на расстояние, разделяющее их.

Микеле и молодая женщина удивленно переглянулись.

— Говорил же я тебе, сестрица, что она настоящая колдунья, — воскликнул юноша, — и это приводит меня в ужас!

— А почему это приводит тебя в ужас, Микеле? — спросила молодая женщина.

— Знаешь, что она мне предсказала сегодня вечером, перед тем как сюда идти?

— Нет, не знаю.

— Она сказала, что я пойду на войну, стану полковником, а потом меня…

— Что?

— Трудно выговорить.

— Скажи все-таки.

— А потом меня повесят.

— Ах, бедняга Микеле!

— Ни больше ни меньше.

Молодая женщина с ужасом перевела взгляд на албанку: та окончательно освободилась от плаща и он лежал у ее ног, а сама она теперь предстала в своем национальном наряде — еще красочном, хоть и обветшалом от времени; однако не белый, усыпанный некогда яркими цветами, тюрбан, облегавший ее голову, не выбивавшиеся из-под него черные с серебряными нитями волосы, не красочный с золотыми бляшками корсаж, не кирпичного цвета юбка с черными и синими полосами привлекли внимание молодой женщины. Ее поразили серые, пронзительные глаза колдуньи, неподвижно устремленные на нее, как будто старуха хотела проникнуть в самую глубь ее сердца.

— О молодежь! Любопытная, неосторожная молодежь! — прошептала колдунья. — Какая-то непреодолимая сила всегда будет внушать тебе желание заглянуть в будущее, которое и без того настает всегда слишком рано.

От этого неожиданного суждения, высказанного резким, скрипучим голосом, по всему телу молодой женщины пробежала дрожь — она уже почти раскаивалась, что пригласила к себе Нанно.

— Еще не поздно отказаться, — сказала колдунья, словно ни одна мысль не могла ускользнуть от ее жадного, прозорливого взора. — Дверь, в которую мы вошли, еще не заперта, а старухе Нанно слишком часто приходилось спать в Беневенто под открытым небом, ей не привыкать ни к ветру, ни к дождю, ни к грому.

— Нет, нет, — прошептала молодая женщина, — раз уж вы пришли, то оставайтесь.

И она опустилась в кресло у стола, запрокинув голову, так что все ее лицо оказалось освещенным лампою.