Что видно отсюда - Леки Марьяна

— А это не больно?

— Бывает, что и очень больно, — сказал Фредерик. — Но это ничего.

— Почему ты стал монахом?

— Мне это показалось правильным, — сказал Фредерик. — А почему ты учишься на продавщицу книжного магазина?

— Потому что так получилось.

— Но это же хорошо, — сказал Фредерик, — если так получается.

— На тебе все то же черное одеяние?

— Почти всегда.

— Оно не царапается?

— Нет, — сказал Фредерик. — Вообще-то нет. Луиза, с тобой хорошо разговаривать, но мне сейчас, к сожалению, пора идти.

— Будешь медитировать дальше?

— Нет, — сказал он. — Полезу сейчас на крышу и соскребу с нее мох.

Я остановилась перед маркированным местом на полу.

Фредерик перехватил у меня первую фразу, но последнюю он у меня не перехватит, мне придется взять ее на себя. Я отодвигала ее на самый последний момент разговора.

— Ну, тогда пока, всего хорошего, Луиза, — сказал Фредерик.

Я занесла ногу над маркированным опасным местом.

— Я хотела бы, чтобы мы снова увиделись, — сказала я.

Фредерик молчал. Он молчал так долго, что я боялась, вдруг он внезапно закаменел и стал горой, названной его именем.

— Ты большая мастерица вставлять в дверь ступню в самый последний момент, — сказал он. Это прозвучало вдруг очень серьезно. — Я должен над этим подумать, — сказал он. — Я дам о себе знать.

— Но каким же образом? — спросила я, ведь он не знал мой номер телефона.

Но он уже положил трубку.

Когда Сельма открыла дверь — в своей ночной рубашке в цветочек, длиной по щиколотки, и с сеточкой на голове, чтобы с прической за ночь ничего не случилось, я все еще балансировала, занеся одну ногу над маркированным опасным местом на полу.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, взяла меня за плечи и развернула к себе, как будто я была лунатичкой.

— Я не сплю, я исключительно бодрствую, — сказала я. И показала ей телефонный аппарат: — Только что на проводе была Япония.

— Это был точно звездный час этого аппарата, — сказала она и взяла его у меня из рук. Потом стала подталкивать меня за плечи к дивану, а я была так бодра, будто это был полонез.

— Он раздумывает, следует ли нам встретиться, — сказала я, садясь на диван.

— Может, и тебе стоило бы над этим подумать, — сказала Сельма и села рядом со мной. Из-за сеточки на голове ее лоб был в клеточку.

— Почему?

— Потому что он так далеко, — сказала Сельма.

Мы сидели вплотную друг к другу. Мы обе были в цветочек.

— Далеко друг от друга почти все, — сказала я.

— Вот именно, — сказала Сельма. — Кто-то мог бы быть и поближе. Я хочу лишь сказать: ты должна принять в расчет возможность, что из этого ничего не выйдет.

— Выйдет, — сказала я. — Можешь не сомневаться.

И через четырнадцать дней пришло письмо.

Вдова из соседней деревни занесла его Сельме, это была суббота.

— У меня для тебя авиаписьмо, Луиза, — сказала она.

Говорила она очень громко, и я подумала, не было ли это последствием избытка крикотерапии. Она протянула мне голубой конверт из очень тонкой бумаги. Под множеством разноцветных почтовых марок очень ровным почерком был написан адрес:

Луизе

передать через Сельму (в соседней деревне)

передать через Дом самоуглубления

Еловый проезд 3

57327 Вейерсрот

Германия

— Должна сказать, это очень рискованный адрес, — гремела вдова. — Один этот адрес, кстати, длиннее, чем вся открытка. Он пишет, что подумал, в конце года снова будет в Германии, и тогда можно будет повидаться. И шлет множество приветов, этот господин Фредерик.

— А вы что, вскрыли письмо? — удивилась Сельма.

— Зачем мне его вскрывать, — гремела вдова, повернула конверт, подняла его над головой, держа на просвет против подвесной лампы в прихожей. Конверт был такой тонкий, а чернила на бумаге внутри него такие черные, что все просвечивало насквозь.

Сроки годности

В сентябре приехал в гости мой отец. Как всегда, он неожиданно возник на пороге, загорелый, со свалявшимися волосами, в башмаках, на подошвах которых в бороздках рельефа еще оставалась налипшая пыль африканской пустыни или монгольской степи, с рюкзаком, застарелые пятна которого происходили от снегов Арктики. Как всегда, он еще в дверях сказал:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Мне завтра уже уезжать, — как будто это были волшебные слова, без которых его не впустят.

С тех пор как мой отец непрерывно странствовал, он носил на запястье двое наручных часов. Одни показывали время той страны, в которую он как раз въезжал, а вторые — центрально-европейское время.

— Так вы всегда со мной, — говорил он.

Он казался выше нормального роста, когда время от времени наезжал к нам, и занимал так много места, что нам приходилось тесниться, как предметам мебели, которые вдруг очутились в малогабаритной квартире. Мы постоянно натыкались друг на друга, мы забивались в углы комнаты, когда мой отец — размахивая руками и сверкая глазами — рассказывал о своих приключениях. Он рассказывал так громко, как будто ему в последние месяцы постоянно приходилось кричать, преодолевая рев песчаной бури или бушующего моря.

Аляска была вне себя от счастья видеть моего отца. Она не отходила от него и на глазах молодела. Она прыгала вокруг него и не переставая виляла хвостом. Поскольку Аляска была огромного роста, она постоянно смахивала хвостом кофейные чашки и журналы со столика у дивана, смахнула даже горшок с фиалкой с кухонного подоконника.

— Вот что значит любовь, — сказала Сельма, когда мы сметали за Аляской черепки от горшка и землю. — Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что Аляска еще подросла за последние полчаса.

— Ну? И что у вас тут происходит? — спросил отец.

Он спрашивал с интонацией сострадания, как будто осведомлялся не о нашей жизни, а о течении болезненной простуды или особо скучного собрания в правлении общины деревни, которое он прогулял.

— Как идут дела с буддистом?

— Он скоро приедет в гости, — сказала я.

— Доктор Машке готов поручиться за буддизм, — сказал отец и достал из своего рюкзака пластиковый пакет. — Что он, дескать, освобождает и все такое. Поговори с ним про буддизм, Луиза, ему наверняка будет приятно.

Он вывалил содержимое пакета на кухонный стол Сельмы, там были подарки, завернутые в арабские газеты. Сельма развернула один сверток, в нем был усеянный блестками длинный наряд.

— Как мило, — сказала она и сперва осторожно продела в этот блестящий наряд свою прическу, а потом натянула его во всю длину. Из-под сверкающего подола выглядывали ее светло-коричневые ортопедические башмаки.

Оптик получил баночку тунисского меда, а я чересседельную сумку.

— Она из настоящей верблюжьей кожи, — сказал отец.

— Как практично, — сказал оптик.

Моей матери не было дома, ее подарок лежал на кухонном столе нераспакованным.

Вечером мы сидели на крыльце, отец занял всю нижнюю ступеньку, Аляска лежала у его ног, Сельма, оптик и я сидели позади отца на верхней ступеньке. Отец курил гвоздичную сигарету, он запрокинул голову и указал на звездное небо:

— Разве это не удивительно, — сказал он, — что отовсюду видишь одни и те же звезды, где бы ты ни был? С ума сойти, нет?

И оттого, что это была красивая мысль, оптик удержался от замечания, что, строго говоря, это совсем не так.

Сельма смотрела не в звездное небо, а на голову моего отца. Она поправила очки и подалась вперед так, что коснулась кончиком носа его волос.

— Да у тебя вши, — установила она.

— Ах ты беда, — сказал мой отец.

— У меня где-то был частый гребешок, оставался от детей, — сказала Сельма и ушла его искать, тот гребешок, которым она раньше вычесывала вшей у меня и у Мартина.

Я смотрела с отцом на звездное небо.

— А ты был хоть раз в Японии? — спросила я.