Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Ольга Чайковская

Однажды ехала я в подмосковной электричке, читала эту маленькую книжку; остатки позолоты на кожаном корешке и шрифт – все это выдавало ее почтенный возраст. А напротив меня сидел молодой человек, который – это вскоре стало очевидно – изнывал от желания взглянуть, что это за книжка. Наконец, сжалившись, я протянула ее ему (открытой), он так и впился в нее, а потом поднял на меня глаза и спросил:

– Кто это писал?

– Царица, – отвечала я, – Екатерина Вторая.

– Царица?! – Он был ошеломлен. – Да у нас профессора так не умеют.

Оказалось, что он юрист, окончил университет и теперь работает следователем. И подумалось мне тогда: может быть, в моем рассказе о Екатерине-законодательнице лучше идти не от допетровского и петровского времени к екатерининскому, а рассматривать ее в свете сегодняшнего дня? Нет, разумеется, нельзя вырывать Екатерину из всего исторического ряда, мы не поймем тогда, что нового дала она России, необходим луч «с той стороны», которая была у нее позади. Но прожектор с нашей стороны тоже может осветить много любопытного. Эта личность как бы требует, чтобы свет, на нее направленный, шел с двух сторон – со стороны прошлого и со стороны будущего.

«Вот уже два месяца, как я занимаюсь каждое утро в продолжение трех часов обрабатыванием законов моей страны, – пишет Екатерина своей заграничной корреспондентке г-же Жоффрен в 1765 году, – наши законы для нас уже не годятся». В этот свой труд она вложила всю свою убежденность; всю образованность и ум; всю горячность – и всю практическую хватку.

Бедная императрица! Знала бы она, с каким жаром станут потомки топтать это ее сочинение. Первым начал Пушкин – в тех самых кишиневских заметках, где он так ругал Екатерину. Повторим: «Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; Наказ ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Троянами, но, перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна». Нет лучшего свидетельства, сколь пристрастен и несправедлив был тогда Пушкин – ни сам Наказ, ни писатели, его хвалившие и даже бывшие от него без ума, отнюдь не заслужили столь резких слов. Впрочем, Пушкин, как мы видели, тут же сменил свою точку зрения на прямо противоположную, но этого общественное сознание уже не восприняло, для него екатерининский Наказ так и остался образцом лицемерия.

В советской историографии подобная оценка была принята повсеместно. Наказ (его обычно называли «пресловутым») определяют как чистую компиляцию, так оно и есть, но об этом со свойственной ей самоиронией предупреждает и сама Екатерина – она «ворона, вырядившаяся в павлиньи перья», она беззастенчиво списывала у других, у знаменитого юриста маркиза Беккарии, у Монтескье, которого она, по ее словам, уже просто «обобрала». Да ведь и не диссертацию же писала царица, она хотела сказать своим согражданам то, чего они не знали, – что такое закон, каков он должен быть и какова должна быть его роль в жизни российского общества. Компиляция и была ее задачей: собрать суждения умнейших.

Другим общим местом стало утверждение, будто Екатерина, собрав в Наказе мысли передовых мыслителей европейского Просвещения, препарировала эти мысли, изъяв из них все прогрессивное, «революционное», тем самым исказив их и обескровив.

И наконец, даже и те авторы, которые считают Наказ произведением замечательным, все-таки полагают, что практически он не сыграл никакой серьезной роли в жизни страны.

Когда в электричке мой попутчик взял у меня Наказ, книга была раскрыта как раз на том месте, где Екатерина говорит о принципе презумпции невиновности. Да, в сознание общества, где царил совершенный произвол, где человека по первому слову доносчика тащили на дыбу, она вводила великий принцип, на основе которого работает правосудие передовых демократических стран современного мира. И сформулировала она этот принцип весьма точно и грамотно: «Человека не можно почитать виноватым прежде приговора судейского; и законы не могут лишить его защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные. Чего ради какое право может кому дати власть налагати наказание на гражданина в то время, когда еще сомневательно, прав он или виноват?»

Презумпция невиновности в ее чистом виде! И она явилась в Наказе не просто декларацией, но боевым оружием против самых мрачных способов расследования, и прежде всего против пытки. «Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество (т. е. человечность. – О. Ч.) вопиет против оные и требует, чтоб она была вовсе уничтожена». Исходит она при этом именно из принципа презумпции невиновности. Вот ее рассуждение: «Преступление или есть известное или нет; ежели оно известно, то не должно преступника наказывать инако, как положенном в законе наказанием; и так пытка не нужна; если преступление не известно, так не должно мучить обвиняемого по той причине, что не надлежит невинного мучить, и что по законам тот невинен, чье преступление не доказано». Презумпция невиновности в действии.

Молодой следователь, встретившийся мне в электричке, недаром так изумился, читая в екатерининском Наказе о презумпции невиновности: в советские времена этот принцип был объявлен буржуазным, иначе говоря, классово чуждым и вредным, многие юристы (те самые «профессора», о которых говорил тогда мой попутчик) не только его не понимали, но вели с ним яростную борьбу. Да и о какой презумпции невиновности могла идти речь в государстве, где вся страна жила под гнетом презумпции виновности, где миллионы шли в лагеря, на казнь, на пытку (которая официально была признана допустимой по отношению к «классовому врагу»)?

И в послесталинские времена наша юстиция не в силах отрицать необходимость и справедливость этого принципа, который гарантирует гражданину защиту его жизни, свободы, чести, отказывалась ввести его в текст закона. Ныне принцип презумпции невиновности признан официально, но и сейчас его нет в сознании общества, более того, мы подчас не видим его ни в практике правоохранителей, ни в практике судей.

А Екатерина проблему пытки, для нее особенно болезненную, разрабатывает подробно. «Обвиняемый, терпящий пытку, – пишет она, – не властен над собою в том, чтоб он мог говорити правду. Можно ли больше верить человеку, когда он бредит в горячке, нежели когда он при здравом рассудке и в добром здоровье? Чувствование боли может возрасти до такой степени, что, совсем овладев душою, не оставит ей больше никакой свободы производить какое-либо ей приличное действие, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, коим бы от той боли избавиться. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы только мучить его перестали».

Ну разве не умница? Не только умница, но еще и прирожденный просветитель, она взывает не только к разуму, но и к сердцу читателя, к его воображению, ей надо, чтобы он представил себе реально, каково приходится пытаемому и чего можно ждать от него, когда он в тяжких муках, в полусознании, в бреду.

Но вспомним, что перед нами не просто образованная, начитанная женщина, но самодержавная царица, не просто просветитель, но коронованный, – и каждое ее слово звучит в стране едва ли не как заповедь.

А какую выгоду от пытки получает правосудие? – продолжает автор Наказа. Никакой, один вред: «судьи будут так же неизвестны, виноватого ли они имеют перед собою или невиновного, как и были прежде начинания сего пристрастного расспроса. Посему пытка есть надежное средство осудить невиновного».

Далее она переходит к анализу тех случаев, когда на практике считают нужным применить пытку, – например, если показания обвиняемого противоречивы. Но противоречия, говорит она, могут возникнуть по множеству причин: от страха казни, от неизвестности, от затрудненности мысли или речи; из-за невежества, и «невиновным и виновным общего», «будто бы противуречия, толь обыкновенные человеку во спокойном духе пребывающему, не должны умножаться при встревожении его души, всей в тех мыслях погруженной, как бы себя спасти от наступающей беды». А бывает, что обвиняемого пытают, чтобы узнать, не совершил ли он еще какого-нибудь преступления – «станут тебя пытать и мучить не только за то, что ты виноват, но и за то, что ты можешь быть еще гораздо больше виноват». Обвиняемого пытают также и для того, чтобы он назвал своих сообщников (так, добавим мы, пытал родного сына Петр I).

Но разве нет способов уличить реального преступника? Есть, единственный: изучить дело, исследовать его, допросить свидетелей, добыть доказательства. И доказательства эти должны быть «совершенными», которые исключают невиновность обвиняемого (а что касается «несовершенных», то есть косвенных, их должно быть достаточно много, чтобы исключить возможность ошибки).